ЧИТИНСКИЕ АЛЬПЫ

В Забайкалье я находил всё, что хотел:
днём скачешь по Кавказа, ночью по Донской степи,
а утром очнёшься от дремоты, глядь,
уж Полтавская губерния...
Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии,
Дона и Финляндии.

А. П. Чехов

Меня давно манили своей неизвестностью глухие места восточнее Витима, давно тянуло в эту малоисследованную горную страну на севере Читинской области.

И вот наконец летом 1959 года я и мой ассистент Саша Галаджев получили командировку в высокогорный район Северного Забайкалья для съемки документального фильма. Мы решили примкнуть к работавшему там же научно-исследовательскому отряду Института географии АН СССР, возглавляемому кандидатом географических наук В. С. Преображенским. Он одним из первых занялся изучением ледников в хребте Кодар.

Кодар! Где находится этот хребет? Какими путями до него добираться? Я торопился узнать о нем как можно больше. Популярной географической литературы об этом районе не оказалось. Исключение составила книга В. П. Кальянова "Вдали океан", которая рассказывала о походе автора в Чарскую тайгу в 1917 году. Но это были впечатления сорокалетней давности, да и о самом Кодаре книга фактически никаких сведений не содержала.

Более подробную информацию я получил от В. С. Преображенского и с его же помощью по научным статьям и монографиям начал в меру сил своих заочное знакомство с районами к северо-востоку от Байкала.

За могучим Витимом, среди горных кряжей Северного Забайкалья, затерялся труднодоступный хребет

Кодар. До недавнего времени он оставался белым пятном на картах Сибири. О существовании ледников в этом хребте знали лишь немногие исследователи. Первое упоминание о них появилось в отчетах члена сотрудника Русского географического общества французского путешественника Жозефа Мартэна.

Мартэн страстно любил Сибирь и значительную часть своей жизни отдал путешествиям по её глухим дебрям. Направляясь в 1883 году от реки Лены к берегам Амура, он прошел самую высокогорную часть Северного Забайкалья. Некоторые русские путешественники побывали в этом районе и раньше его. Так, в 1857 году через верхнюю Чару проходил военный топограф поручик Усольцев. Однако Мартэну первому из исследователей довелось пересечь хребет Кодар, и он первый написал о кодарских ледниках. Кое-кто из влиятельных ученых того времени сомневался в правдивости сообщений французского путешественника. Ледники Кодара были надолго преданы забвению.

Владимир Сергеевич Преображенский познакомился с заметками Жозефа Мартэна и с отчетами некоторых современных исследователей. Геологи, работавшие в Кодаре ещё в сороковых годах, также писали о каких-то небольших ледниках. Все это побудило В. С. Преображенского внимательно просмотреть аэроснимки хребта. В результате кропотливой работы было выявлено 30 ледников — т. е. обнаружен целый ледниковый район. В связи с этим встал вопрос об изучении причин оледенения на территории, считавшейся ранее малоснежной.

В 1959 году Владимир Сергеевич совершал уже свой второй поход в Северное Забайкалье. В этом походе, как и в первом, участвовали студенты МГУ: Таня Александрова и Игорь Тимашев. К этому-то отряду и решили примкнуть мы — я и мой ассистент Саша Галаджев.

Кроме ледников мы намечали снять все интересные места в малоизвестной Чарской котловине, затерянной между хребтами Кодар и Удокан. Мы понимали, что путешествие предстоит нелегкое, но когда любишь дело, когда влекут тебя дальние дороги, разве тогда могут испугать трудности?! Юный спутник мой-двадцатитрехлетний крепыш — в Сибирь отправлялся впервые, но я не сомневался в том, что он не подведет, какие бы испытания нам ни готовили тайга и горы.

И мы с Сашей стали готовиться. Сценарный план будущего фильма складывался пока только в самых общих чертах. Да и можно ли написать настоящий сценарий, если о местах съемки имеешь самые скудные сведения! Детализацию и уточнение сценарных замыслов мы решили перенести в Чару. Там, на месте, пользуясь консультацией Преображенского, можно яснее представить костяк будущей кинокартины.

Прежде всего нам необходимо было тщательно подготовить съемочную аппаратуру, пленку, оптику. Две кинокамеры — "Аррифлекс" и КС506 составляли наше вооружение и к ним четыре тысячи метров цветной кинопленки ДС2. Эта пленка отлично подходила для съемки видового географического фильма: она имела достаточную чувствительность, позволяющую снимать природу при неблагоприятном естественном освещении, и была в меру контрастной. Оптикой мы обзавелись разнообразной-от широкоугольного ОКС22 до телеобъектива с фокусным расстоянием 500 мм. И, наконец, экспедиционное снаряжение: штормовые костюмы, ватники, сапоги, горные ботинки, рюкзаки, спальные мешки, вьючные сумы, баулы, веревки, ружья, патроны, спиннинги и уйма всяких мелочей-все, что требуется в путешествии.

Собственно говоря, окончательное решение о нашей поездке ещё не состоялось, когда мы провожали отряд географов на Ярославском вокзале. Однако ни я, ни Саша уже не сомневались, что и мы лишь немного задержимся в Москве.

Так оно и случилось: вскоре наступил долгожданный день, и наша маленькая киногруппа вылетела в Иркутск, а оттуда в Читу...

Далек путь от Читы в Чару. Самолет АН2 летит туда около четырех часов. Под нами безбрежное море зеленой тайги. Оно раскинулось на сотни километров. То там, то тут вьются блестящие ленты рек. На берегах не видно ни одного домика — полное безлюдье. Появляются небольшие возвышенности — это ещё не горы, но они становятся все выше и выше, и вдруг впереди по всему горизонту встает заснеженный хребет. Самолет поднимается, высотомер показывает 3500 метров. Начинается высокогорная область Северного Забайкалья.

Уже середина июня, а в горах не кончилась зима — озера ещё подо льдом, мы долго летим над белыми от

снега сопками. Близко под крылом проплывают их вершины, то островерхие, скалистые, то плоские, столообразные.

Постепенно горы снижаются и показывается широкая зеленая долина. Пролетаем мимо больших озер. Один из пассажиров показывает на них в иллюминатор и говорит: — Знаменитое Леприндо. — Чем же оно знаменито? — Рыбка в нем водится особенная. Я вопросительно смотрю на собеседника. Он продолжает:

— Вам следует там побывать. Есть что поснимать! Что ж, этот совет надо учесть.

Все ниже и ниже идет наш самолет над широкой долиной между гор. .Среди редкой тайги тоненькая серебристая змейка. Это река Чара. Под крылом показалась длинная полоса песка. Не те ли это знаменитые Чарские пески, о которых с увлечением рассказывал Преображенский? Я смотрю на них, как будто знаю давно, а Саша с удивлением поглядывает в иллюминатор:

— Что это? Каракумы? Откуда взялись?! Вот уже завиднелись домики, и АН2 пошел на посадку.

Мы в Чарской котловине. Оглядываюсь: скалистые хребты со всех сторон обступили долину Чары. Особенно большое впечатление производит Кодар. На солнце ярко блестит цепь его сияющих белых скалистых вершин. Снег спускается почти к самой тайге. Среди расщелин видны живые, струящиеся нити водопадов.

Жители Чары встречают каждый самолет: он привозит с Большой земли почту, товары, новых людей. И к нашему рейсу пришло много народу и, конечно, гурьба вездесущих ребятишек. Они внимательно, изучающе оглядывали каждого из нас. Особое любопытство у них возбуждают наши ящики и штативы. К самолету спешит Преображенский, улыбается.

— Ну вот мы и догнали вас! — кричу ему.

  — Вам повезло. У нас тут непредвиденная задержка, — отвечает Владимир Сергеевич.

— Значит, в горы идем вместе?

— Да, но ещё не скоро. Колхоз только через неделю обещает оленей.

— Ну что ж, для нас время зря не пропадет; будем снимать.

Недельная задержка меня устраивала: за это время можно будет заснять многие места в окрестностях Чары.

Село Чара, расположенное в центре замкнутой горами котловины, самый северный и отдаленный пункт Читинской области. Оно протянулось вдоль берега на крутом повороте реки. Чара — "столица" Каларского района, занимающего территорию, которая почти вдвое больше Бельгии. Здесь нет каменных строений, только деревянные одноэтажные домики, опрятные и веселые. В селе много всяких учреждений: райком, райисполком, сельсовет, школа, интернат, больница, сберкасса, библиотека, Дом культуры, редакция районной газеты "Северная правда", есть и электростанция, аэропорт, столовая, баня, три магазина, детские ясли, гостиница...

В общем, определение "глухое" давно уже не подходит к этому селу. Разве что — "отдаленное"!

В Чаре мы встретили немало молодых специалистов из самых разных мест нашей страны. Это метеорологи, воспитатели в интернате, работники районной газеты, учителя. Им полюбилась своеобразная забайкальская природа, Я спросил девушку метеоролога Марту Принцеватову, приехавшую из Москвы: — Вам нравится здесь?

— Конечно! — ответила она с энтузиазмом.

— Разве могут не нравиться такие места! Посмотрите сами на эти горы!

Действительно, нельзя смотреть без восхищения на белую зубчатую стену Кодара.

Над селом часто гудят вертолеты и самолеты. Вертолеты то и дело уходят в сторону хребта Удокан.

— Куда это они? — спросил я у Володи Толбатова — пилота, который доставил нас в Чару.

— В Намингу! Это новый поселок в нашем Каларском районе. У нас ведь, знаете, негусто населенных пунктов. Было шесть: Чара, Кюсть-Кемда, Чапа-Олого, Средний Калар, Неляты и Догопчан. Теперь прибавился седьмой-Наминга. Там, в хребте Удокан, обнаружены большие запасы медной руды.

Поселок Намингу мы намечаем одним из объектов киносъемки. Туда нам необходимо будет сделать специальный маршрут.

ПУТЕШЕСТВИЕ К КАМЕННОМУ ЧЕЛОВЕКУ

Здесь турист не найдет всюду только   одного — комфортабельных гостиниц, изысканного стола: но все это ему заменит с избытком природа. К. Д. Носило"

Ярко светит летнее солнце над Чарой. Терять съемочные дни — преступление. Мы с Сашей чуть не у каждого встречного спрашиваем о местных достопримечательностях.  Нам охотно называют много различных мест. Но сейчас нас интересуют только ближние маршруты.

Володя Толбатов, часто летавший над Кодаром, показывает нам возвышенность с плоской вершиной и говорит:

— Это гора Зарод. Так назвали её потому, что она похожа на стог сена, по-сибирски — зарод. Туда всего восемнадцать километров. Сходите!

В местном лесхозе нам дают трех лошадей, проводника, и мы, вооружившись кинокамерой, отправляемся к Зароду.

Уже при выезде из села снова встречаем Толбатова. Он кричит нам:

— На Зароде, говорят, есть какой-то странный камень, похожий на человека. Кигиляхом называют его якуты. Посмотрите!

— Посмотрим!

Проводника нашего зовут тоже Володей. Он ведет нас напрямик, через сплошные заросли, крутые подъемы, болотистые впадины. В тайге на нас набрасываются комары. К ним присоединяются слепни, которых поместному называют паутами. Они жалят больно, и после их укусов остаются маленькие, сильно зудящие ранки.

При переходе небольшой лесной речки Анарги мы задержались. Наше внимание привлекли маленькие рыбки, которые густыми стайками вились у самой поверхности воды.

Рыбки то и дело выскакивали из воды и ловко хватали мошек и комаров.

Саша опустил руку с жужжащим паутом в воду. Гольяны принялись бесстрашно вырывать у него насекомое. Когда какой-нибудь рыбке удавалось завладеть слепнем, другие тотчас набрасывались на счастливицу, стремясь отнять у нее добычу. Но Саша совал нового паута под воду, и рыбья атака возобновлялась.

— Смотрите, что делается! — кричал он. — Они же едят из рук, совсем не боятся человека.

Гольян-это крохотная ручьевая рыбка с темными пятнышками на туловище: Она, пожалуй, и не бывает длиной более десяти двенадцати сантиметров. В сибирских лесах все ручьи буквально кишат гольянами. Рыбка эта съедобная, но из-за ничтожного размера ею пренебрегают даже мальчишки.

Только к вечеру мы подошли к Зароду. До его подножия оставалось ещё километра два. До нас уже доносился, то усиливаясь, то затихая, шум горной реки. Володя сказал:

— Это шумит Апсат.

Рядом с Зародом, где протекает Апсат, среди горной тайги много больших и маленьких озер. На берегу одного из них, на живописном мысу, поросшем лиственницей и кедровым стлаником, мы остановились на ночевку.

Только мы развьючили коней и занялись устройством лагеря, как вдруг из тайги послышались голоса и звук колокольчика. Спустя минуту показался олений караван. На головном олене восседал молодой якут. Увидев его, наш проводник закричал:

— Привет Курчатову! — Здорово, Володька!

За первой связкой оленей показалась вторая. На головном олене ехала женщина, а по бокам животного висели берестяные люльки. В одной уютно устроился черноглазый мальчишка лет трех, во второй преспокойно спал грудной младенец. Мы с Сашей переглянулись.

— Вот это здорово! — Путешественники в пеленках! Следом за караваном из леса с веселой песней вышла группа бородатых парней:

По земле мы идем не робея, Впереди наша песня летит! Берега Ангары, Енисея — Мы оденем в бетон и гранит.

Через минуту мы уже были знакомы. Это геологи. Все они из Наминги, из того нового населенного пункта, который недавно возник в горах Удокана. Направляются по Апсату в Кодар для обследования выходов каменноугольных пластов.

Долго у костра не смолкали разговоры. Геологи охотно рассказывали о своих походах по восточным отрогам Кодара: они путешествуют уже с весны.

Только за полночь мы разошлись спать, а рано утром олений караван и бородатые юноши ушли в сторону Апсата. И долго ещё из тайги, затихая, доносилась знакомая песня:

А путь и далек и долог — И нельзя повернуть назад, Держись, геолог, крепись, геолог, Ты — ветра и солнца брат.

К озеру Зарод спускается густо залесенным склоном. По нему-то нам и предстоит подняться на вершину горы. Саша не .пошел в горы, он остался рыбачить — необходимо было пополнить продовольственные запасы. Мы с Володей, сложив кинокамеру в рюкзак и пожелав Саше счастливого клева, отправляемся в путь.

Едва мы оставили наш мысок, как сразу попали в непролазную чащу. С трудом преодолеваем сплошные завалы: где перелезая через них, а где согнувшись в три погибели, проползаем под стволами упавших деревьев.

Вдруг впереди вспорхнул рябчик и тревожно засвистел. Ему откуда-то из глубины завалов ответил другой. Мы на минуту остановились и залюбовались птицей. Рябчик пробежал по лежащему на земле стволу осины, внимательно посмотрел в нашу сторону и улетел в чащу.

Наконец, лес кончился, но облегчения это не сулит: теперь путь нам преграждает отвесная каменная стена. Мы выбираем расселину, по которой ценой огромных усилий удается подняться на скалу. Выходим к маленькому засохшему болотцу, заросшему небольшими кустиками черной смородины. Ягоды крупные, тугие, тускло поблескивающие, как полированный агат. Это неплохая награда за трудный подъем!

Мы собираем пригоршнями душистую черную смородину.

Короткий отдых окончен. Под ногами уже крутая осыпь. Мы зигзагами поднимаемся по сыпучим камешкам к подножию скал, стоящих по краям Зарода. Я останавливаюсь, чтобы осмотреться, точнее выбрать направление. Володя уходит вперед и вскоре кричит сверху:

— Я нашел дорогу!

— Какая дорога может быть здесь?

— А вот идите и посмотрите сами! Я поднимаюсь и действительно вижу хорошую тропу.

— Это изюбровая тропа, — объясняет Володя. Мы уверенно идем по узенькой, хорошо утоптанной дорожке.

Наконец достигаем подножия первых утесов. Дальше без помощи рук подниматься уже невозможно. По небольшой теснинке мы карабкаемся на четвереньках. Скоро теснина расширилась и перешла в поляну, маленькую и совершенно круглую. Вся она взрыта и вытоптана, словно поле битвы.

Володя внимательно посмотрел на исковерканную землю.

— Изюбры искали солончак, изрыли копытами. Тропа продолжает круто взбираться вверх, к подножию отдельной скалы, стоящей на краю пропасти. Вдруг Володя закричал:

— Кигилях! Вот он, кигилях!

Я даже вздрогнул от неожиданности. Но где же каменный человек? Ах вот он, совсем рядом! Скала только что выглядела просто бесформенной глыбой, но отсюда, с того места, на котором мы стоим, ясно видна голова человека с массивным носом! И здорово же потрудилась природа скульптор! Так искусно высечь, вытесать в камне надбровные дуги, глазные впадины, нос, четкую линию рта и подбородка...

У кигиляха мы крутимся часа два. Осматриваем его со всех сторон, ищем наивыгоднейшие точки и снимаем, снимаем. А потом по изюбровой тропе очень скоро добираемся до ровного плато на вершине Зарода. Отсюда перед нами открывается широкая панорама на долину Апсата и на хребет Кодар. Вдали виден перевал, через который проходит тропа на озеро Орон в Бодайбо. С перевала ответвляется другая тропа-на озеро Ничатку. Этой дорогой с озера Ничатки по долине Апсата шел Жозеф Мартэн.

Плоская вершина Зарода тянется примерно на километр. В самой середине плато лежит небольшая заболоченная впадина, заросшая высокой травой. Весной она, очевидно, заполняется талыми водами и образует озерко, которое к лету пересыхает.

Восточный склон Зарода крутыми отвесными скалами обрывается к реке Апсату. За рекой поднимаются громады восточного Кодара. Отсюда вся Чарская котловина как на ладони. А за ней на юге синеет горная цепь хребта Удокан.

На западе Зарод отвесной стеной метров в четыреста обрывается к озеру Откаякёля с необыкновенно прозрачной водой.

Отсюда, с высоты, нам видно дно у берегов, а в центре озера зияет чернотой самое глубокое место. Южнее, на мысу, где наш лагерь, дымит костер, рядом пасутся кони. Маленькая фигура копошится возле костра. Это Саша вернулся с рыбалки. Мы кричим что есть силы:

— Э-э-э! В ответ слышим:

— Э-ге-ге! — Кого поймал?

— Окуней! — Сколько?

— Сто-о!

Мы переглядываемся с проводником. — Ты слышишь, Володя, он шутит. Значит, ничего не поймал!

Над Зародом небо стало хмуриться. Пора было уходить в лагерь. Чего доброго, мог нагрянуть дождь.

Спускались мы по знакомой изюбровой тропе. Проходя мимо кигиляха, Володя крикнул:

— Михаил Александрович, посмотрите, он ведь похож на вас!

Я внимательно вглядываюсь в каменную фигуру и обнаруживаю прямотаки своего двойника. Как это я сразу не заметил! Кигилях действительно удивительно похож на меня, особенно нижняя часть лица. И нос, и рот, и маленький подбородок-все, казалось, мое.

Володе очень нравится это сходство, и он с видимым удовольствием говорит: — Ну точно ваш портрет!

Мы спустились с Зарода. В лагере нас ждал приятный сюрприз. По правде говоря, я очень сомневался в рыболовных способностях моего ассистента. Но он приготовил нам жирную, густую уху из окуней. Это было весьма кстати: мы изрядно проголодались.

После еды сразу же садимся на коней: к вечеру надо успеть в Чару.

Едва мы вышли на реку Апсат, как Володя заметил на прибрежном песке следы медведицы и медвежонка. Следы были совсем свежие, звери прошли незадолго перед нами. Саша настороженно понюхал воздух и сказал:

— Чувствую пахнет медведем! Мы с Володей громко рассмеялись.

— Верно, верно! Я ощущаю специфический запах, как в зоопарке, — настаивал Саша.

— Ты не принюхивайся, — сказал проводник, — а загоника лучше патрон в свой карабин, оно будет спокойнее.

Стоял жаркий день, и наших лошадей одолевали крупные слепни, они вились вокруг животных, лезли им в ноздри, в глаза. Мы беспощадно хлестали ветками, прихлопывали руками жужжащих кровососов.

Поздно вечером, преодолев снова сопки и таежные заросли, мы вернулись в Чару.

Наше первое путешествие закончено, первые десятки метров снятой пленки упакованы в ящики.

— Поздравляю с первыми кадрами о Чаре, — сказал мой помощник.

На следующий день, когда кто-нибудь из жителей поселка заводил с нами разговор о Зароде, он обязательно спрашивал: "А кигиляха вы там снимали?" — Снимали! — с гордостью отвечали мы.

НА ЧАРСКИЕ ПЕСКИ

Кругом хвойные леса, болота и наледи, самый северный ландшафт, — и вдруг пески, связанные в сознании со среднеазиатской жарой.

В. Кальянов

В то время, пока мы "штурмовали" Зарод,   группа   Преображенского сходила к знаменитым царским пескам, находящимся от села в пяти километрах.

Решаем и мы посетить это примечательное место. Райисполком дает нам моторную лодку с водителем Николаем Есиповым. И вот мы снова в пути. Сначала мчимся вверх по полноводной Чаре, а потом по её притоку-Среднему Сакукану.

Уже июнь на исходе, а в некоторых местах над водой ещё нависают глыбы чистого голубого льда. Время от времени они с грохотом и глухими всплесками обрушиваются в реку.

Средний Сакукан значительно мельче Чары. Винт лодки то и дело скребет по дну. Подвигаться вперед приходится с помощью шестов. Чем дальше, тем плыть все труднее и труднее, а солнце уже низко, над самым хребтом. Тайга по берегам окрасилась в вечерний оранжевый цвет. Николай Есипов говорит:

— Мужики, нам, однако, не быть на песках сегодня! Поворачивай оглобли!

— Может быть, на лодке вообще до них не добраться? — Ну!

— Может быть, для этого дела вернее взять коней? — Ну!

Этим сибирским "ну" утверждается то, что не подлежит никакому сомнению. Мы "поворачиваем оглобли" в Чару.

На следующий день снова берем коней в райпо. На этот раз с нами идет проводником Федя Мильберг. В трех километрах от Чары мы переходим вброд Средний Сакукан именно в том месте, где вчера так долго бились на мели.

Еще два километра по тайге-и мы у цели. Пески вплотную подобрались к лесу. Отдельные деревья стоят наполовину засыпанные.

По крутому сыпучему склону наши кони взбираются на высокий бархан, и оттуда мы видим нечто величественное и удивительное: в окружении скалистых снежных гор, дремучей тайги и кочковатых болот-пески! Сыпучие пески! Барханы! Настоящий кусочек пустыни!

Откуда взялся этот среднеазиатский ландшафт среди суровых гор Северного Забайкалья?

Вершина одного из барханов словно курится легким дымком. По свидетельству Феди, это самый мощный бархан во всей десятикилометровой полосе Чарских песков. На его осыпающемся гребне ветер с такой силой метет песок, что тот сразу же засыпает кинокамеры, сердито бьется в объективы и слепит глаза. Я стараюсь поднять аппарат выше, насколько позволяет штатив. Вокруг, как живые, ползут и крутятся тонкие песчаные струйки.

Да, Чарские пески словно бы живут, они пытаются отвоевать место у тайги. И хоть тайга не сдается, все-таки кое-где её одолевают пески. В таких местах деревья уже наполовину засыпаны, но в других тайга сама выслала на вражескую территорию передовые отряды — травы, кустарники, молодые лиственницы и сосенки. Там пески замерли, сдались, они неподвижны. Растительность прочно закрепила их.

На отдельных участках и взрослый лес вклинился в пески и продолжает победно продвигаться в центр полосы. Особенно заметно зарастание песков в той части, которая ближе к поселку Чара. Как знать, возможно в Чарских Каракумах со временем зашумит сосновый бор, как это уже случилось на песках ниже по течению Чары, у села Чапа-Олого.

Мы прошли весь десятикилометровый массив песков до его дальнего конца у заброшенного поселка Синельга. Самые мощные барханы были сосредоточены в центре массива. Они производили впечатление застывших гигантских волн. Мы то "ныряли" в глубокие впадины между ними, то поднимались на самые гребни. На пути нам встречались полянки с невысокими кочками, покрытыми розовыми Цветами дикой гвоздики. Это очень украшало безжизненную на первый взгляд песчаную пустыню. В одной из глубоких впадин неожиданно из-за бархана показался олений караван. Мы с Сашей даже остановились, настолько это было непривычно — среди песков увидеть не верблюда, а северного оленя.

— Вот это картинка! — восторженно  воскликнул Саша. — Расскажи кому-нибудь, так не поверят!

Мы взобрались на соседний бархан и долго провожали взглядом караван, уходивший через пески в сторону Чары.

Приближался вечер. На фоне снежных вершин и зеленых таежных склонов Кодара красиво вырисовывались громадные гребни песков с отдельными рощами лиственниц во впадинах. Мы въезжали в эти таежные оазисы и восхищались и поражались необычайности пейзажа. Все-таки до чего ж хороши Чарские Каракумы!

При свете низкого вечернего солнца отчетливо выступали все неровности на песке, хорошо видны были следы каких-то животных. Саша остановил своего коня и крикнул.

— Смотритека, стадо изюбров пробежало! Мы с Федей подъехали. Действительно, следов было очень много, словно тут и впрямь резвилось целое стадо. Проводник внимательно оглядел песок:

— Это наши колхозные кони. Увидели нас-убежали. Они же дикие.

— Как это: колхозные кони — и вдруг дикие? — А вот так: когда организовался колхоз, конюшен не было, кони паслись в тайге, привыкли к свободе, ну и одичали. Человека стали бояться. И жеребились они в тайге. Совсем одичали.

— Как же теперь колхоз без коней?

— Зачем без коней? Отловы устраивают. Делают загон в лесу и верхом на других конях загоняют в него табун. Потом арканами вылавливают по одному коню. Много работы с таким дикарем,, пока его объездят...

У западного края песков мы спустились в роскошный сосновый бор и сразу окунулись в приятную свежесть лесных ароматов. Из-за леса доносился шум Верхнего Сакукана.

На обратном пути Средний Сакукан мы переходим уже в темноте. Кругом тихо. Лишь плещет вода под ногами лошадей. Над темным силуэтом скалистого хребта повис тоненький серпик луны. В реке дрожит едва заметная серебристая дорожка.

В ГЕОЛОГИЧЕСКИЙ ПОСЕЛОК НАМИНГУ

Север не любит слабых и трусливых... Север любит смелых... Тем, кто не достоин, — не место в этом молодом многообещающем крае, где будет строиться новая жизнь.

. Савостин

Сибирь — одна из тех кузниц, где куется крепкий, могучий характер человека коммунизма.

В. Смирнов

Над крышей нашего дома раздался рокот мотора. Саша выглянул в окно: — Большой вертолет садится! Мы бежим на посадочную площадку.

На МИ4 прилетели специалисты из московского института "Гипроцветмет". Они, не заезжая в поселок, собирались лететь в хребет Удокан для обследования района медных месторождений.

Узнав, что мы снимаем здесь фильм, начальник группы Александр Лазаревич Веллер сказал:

— Вам обязательно нужно побывать в Удокане. Взять вас сейчас нет возможности. К вечерку мы вернемся. Заходите, что-нибудь придумаем. И они улетели в удоканский поселок Намингу. Хребет Удокан, замыкающий Чарскую котловину с юга, таит в себе залежи медной руды, каменного угля и других полезных ископаемых.

Естественно, что нам хотелось побывать и в Удокане и в самой Наминге, в этом новом населенном пункте Каларского района.

Специалисты из Москвы ежедневно очень рано куда-то улетали, прилетали поздно вечером, и каждый раз в

вертолете не было лишнего места. Я уже беспокоился, что наш полет в Удокан с геологами вовсе не состоится.

Но как-то утром к нам прибежал один из москвичей:

— Вы не раздумали лететь в Намингу? Вас вертолет ждет!

Я кинулся собирать аппаратуру.

На посадочной площадке возле вертолета с группой уже знакомых нам геологов стоял молодой высокий человек. Геологи представили его: "Гринталь".

Мы с Сашей были немало удивлены, когда узнали, что Эдуард Гринталь-главный геолог удоканской партии: уж очень он молод. Здесь был и ещё один человек, которого мы в Чаре видели впервые: прилетевший из Читы бывший главный инженер удоканской геолог разведывательной партии Михаил Иванович Корольков, тучноватый круглолицый мужчина. Много лет отдал он исследованиям недр Забайкалья и был одним из первооткрывателей удоканского медного месторождения.

Теперь Корольков работает в Читинском геологическом управлении.

— Что же вы, кинооператоры, — хитро прищуривается Михаил Иванович, — не прилетали к нам раньше? Здесь есть что снимать. У нас же удивительно красивые места, вот хотя бы на Амудисских озерах или каньоны Ингамакита. Сняли бы уголь на Читканде.

Мы уже знали, что на горной речке Читканде в Удокане около тридцати пяти лет назад геологи Бобин и Павловский впервые увидели каменный уголь. Корольков детально обследовал это месторождение. Тогда же заинтересовался он рассказами старика эвенка о "застывших молниях" в земле на одном из перевалов. Они оказались кристаллами горного хрусталя. А это, как известно, ценнейший материал для радиотехники и оптики!

Корольков снова обращается к нам:

— Вы уж получше снимите забайкальскую природу. Ведь никто не знает, что здесь такая красотища! Не хуже, чем в Швейцарии!

— Уж постараемся, заснимем! — смеясь ответил Саша.

Пока мы разговаривали, вертолет подготовили к полету. Специально для меня вынули плексиглас из

большого круглого иллюминатора, чтобы удобнее было снимать. Мы взлетели.

Под нами, прорезая тайгу, причудливо извивается река Чара. Ближе к предгорьям Удокана лиственничную тайгу сменили сосновые боры с озерами. Замечательные, видно, места!

Вскоре впереди встала стена крутых безлесных гор. С каждой минутой полета горы под нами заметно становятся выше и выше. Они обращены к нам причудливыми гребнями, напоминающими горб гигантского ящера.

Вертолет снижается и летит над долиной небольшой речки. В некоторых местах горные склоны круто, почти отвесно обрываются к воде. Машина пролетает там между двумя стенами скал. Впечатление такое, словно мы не в вертолете, а в железнодорожном вагоне. В таких местах мы особенно хорошо понимаем, как высоко искусство наших пилотов.

Эдуард Гринталь показывает мне на белое пятно в долине речки.

— Наледь!

Я вижу внизу огромное снежное поле. Странно выглядит оно среди зеленой летней тайги. Гринталь говорит:

— Таких наледей в Удокане много. Они никогда не стаивают. Даже самого жаркого по здешним местам лета не хватает, чтобы их растопить. Весны здесь почти и не бывает: снег лежит до конца июня и в два три дня разом сходит. Осень тоже несколько дней, и сразу снег по колено. Мы уже обжились, привыкли...

Я с интересом слушаю Гринталя и неотрывно смотрю на проплывающий за иллюминатором хребет. Вот у подножия одной из гор в долине раскинулся поселок. — Наминга!

Машина снижается и летит над самыми лиственницами. За лесом видны домики. Вертолет повисает над ними, слегка покачивается, словно бы раздумывая, приземляться ему или нет. Мы садимся в поселке, состоящем, как нам показалось, из пяти шести десятков домов.

Нас предупреждают, что винт останавливать не будут, нам следует побыстрее выгрузиться, и вертолет

улетит обратно. В Наминге мы пробудем несколько дней.

Чтобы не пропустить обратный вертолет, мы с Сашей ставим палатку рядом с посадочной площадкой.

Гринталь любезно взялся знакомить, нас с Намингой. Мы следуем теперь за ним неотступно.

Поселок далеко протянулся по узкой долине. В нем рубят все новые и новые жилые дома. Эдуард Гринталь безнадежно машет рукой:

— Все равно не хватает! — и он показывает на цепочку палаток вдоль высохшего ручья.

— Почему не хватает? Неужели сюда так много народу едет?

— Много!

Поселок Наминга-пока это главным образом база разведчиков недр. Но недалеко уже время, когда у подножия Удокана в небо взметнутся трубы заводов, шоссейные и железнодорожные магистрали прорежут горную тайгу. Тихое Северное Забайкалье превратится в крупный промышленный район.

Для того чтобы создать все это, нужны люди. Много людей, И они едут в Намингу.

Одних приводит сюда романтический энтузиазм, комсомольский долг, зов сердца. Это замечательный молодой народ! Многие из них по-настоящему ещё не знают жизни, ещё не сталкивались с настоящими трудностями. Здесь они впервые сами в себе открывают волю, упорство, отвагу.

Приезжают и те, кто постарше, кто поработал уже на многих стройках Севера. Эти из того деятельного людского племени, кому не сидится на месте, особенно там, где все уже построено и обжито. Их влекут пустыри земли, которые нужно своими руками переделать в человечье жилье. Они построят Удокан и уедут на новую стройку. Впрочем, как нам рассказали, многие из этого отряда имеют серьезные намерения прочно обосноваться здесь-уж очень хороши места, да и строить придется много.

Приезжают сюда и такие, которых влечет только одно — "длинный рубль". Кое-кто из них не скрывает этого, другие маскируются. Попадаются и особенно "цельные натуры", о которых удачно сказала бывалый геолог Татьяна Гавриловна Тихова: "...алчные глаза, прожорливые и пьяные глотки, ленивые, ненавидящие труд руки". Но таких ничтожно мало. Лодырю здесь не прожить.

С тех пор как в долине Наминги была поставлена первая палатка, прошло уже много лет. Поселок постепенно разрастался, благоустраивался. Мы уже застали в нем и баню, и больницу, и магазин, и школу, и почту. И заполняются все новые свидетельства о рождении, в которых значится: "Наминга, Каларского района, Читинской области"...

На следующее утро мы поехали с Эдуардом Гринталем на строительство дороги, которую прокладывают к будущей штольне │ 4. Трасса проходит по склону высоких гор, мимо двух прозрачных озер, из которых, очевидно, берет начало речка Наминга. Возле озер сохранились рощи лиственничного леса, а склоны гор заросли кедровым стлаником. Место очень живописное и какое-то веселое, несмотря на голые безлесные вершины серозеленоватого тона.

В конце поселка виднеется ближайшая штольня. Гринталь ведет нас туда. Рельсы узкоколейки, слабо подсвеченные электрическими лампочками, теряются в тоннеле, уходящем в глубь горы,

До руды ещё не добрались, пока вагонетки вывозят породу. Но уже скоро вскроют и медоносные слои.

Гринталь остановил машину на участке, где работает группа подрывников. Они должны взорвать огромные каменные глыбы, преграждающие путь к штольне. Через определенные промежутки времени раздается предупреждающий свисток, а затем команда:

— Хорониись! ХоронииисьИ

Мы прячемся за камни. Раздается несколько оглушительных взрывов. Со свистом летят каменные обломки. От их падения гладкая, как зеркало, поверхность озера покрывается бегущей рябью многочисленных больших и малых кругов. Нам удалось заснять взрывы.

В промежутках между взрывами беседуем с одним из подрывников:

— Много ещё вам трудиться?

— Ну! Работенки здесь навалом!

— Где же дальше пройдет дорога?

— А вон где, — показал он на перевал, до которого

было несколько километров. — А потом обогнем гору, там будет другая штольня.

— Тяжело здесь работать?

— Зимой бывает трудновато: холодно. А сейчас, летом, благодать: тепло, воздух свежий, водичка рядом, лесок. Поработали-отдохнули у ручейка под листвянкой.

За два часа, проведенных на трассе, мы успели оценить прелесть этого горного уголка. Даже выкупались в озере. Вода в нем удивительно чистая и очень холодная, обжигает кожу. Но после такого купания кажется, у тебя вдвое прибавилось сил.

С полными карманами удоканских сувениров-на память! — мы вернулись в поселок.

В этот последний для нас наминганский вечер Гринталь сидит в нашей палатке. Он спрашивает у меня:

— Куда теперь?

— В Кодар!

— С Преображенским? 

Я киваю головой. Гринталь о чем-то думает, потом говорит:

— И мне надо в Кодар сходить. — Там тоже медь?

— Уголь нашли там наши. Проверить надо. — И медь, и уголь-рядом!

— Да. Не бедный край! — мечтательно говорит Гринталь.

— Так пойдемте с нами в Кодар! — предлагает Саша.

— Да нет, нам не по пути. Вы по Сакуканам пойдете к ледникам, а мне нужно по Апсату и его левым притокам в Восточный Кодар-там замечены выходы углей.

Через раскрытые двери палатки мы видели, как угасал солнечный свет на серых вершинах Удокана. Вечернее солнце сначала окрасило их в оранжевый цвет, а через минуту они стали малиновыми. Когда краски на вершинах стали меркнуть, над ущельем показался вертолет. Подняв тучу пыли, он приземлился неподалеку от нашей палатки. Завтра с восходом мы улетим в Чару.

ВНИЗ ПО ЧАРЕ

Я люблю северную природу с её молчаливой хмуростью, однообразием небогатых красок, люблю, должно быть, за первобытное одиночество и дикость, свойственные ей, и не променяю на картинную яркость юга, назойливо лезущую вам в душу. И. А. Ефремов

Чаре нас ждал приятный сюрприз: два каюра пригнали из колхоза долгожданных оленей. Проводник Преображенского — высокий худощавый эвенк Володя Трынкин. С ним Владимир Сергеевич уже ходил в Кодар в 1958 году. Вместе с Трынкиным в горы идет и его шестидесятивосьмилетняя мать, Ирина Алексеевна.

Володя весел и приветлив: только познакомившись, он разговаривал с нами как старый приятель.

Другой каюр — эвенк Гоша Куликов, малоразговорчивый, тихий двадцатитрехлетний парень — назначен проводником в нашу киногруппу.

Все идет хорошо, мы бодро пакуем вьюки, но... после того, как Владимир Сергеевич отобрал заказанные для своего отряда двадцать пять оленей, выяснилось, что нашей киногруппе прислали только пять, хотя должно быть десять. Мы пробуем грузить аппаратуру на пятерых. Под тяжестью ящиков с киноснаряжением спины оленей прогибаются, животные приседают.

— Нет, с таким количеством оленей в горы идти нельзя. Они не выдержат первого же перехода, — говорит Преображенский. — Вам нужно ещё столько же.

Как это ни печально, но нам придется задержаться в Чаре, пока Гоша Куликов сходит обратно в колхоз ещё за пятью животными. После этого мы будем догонять отряд географов. Другого выхода нет.

Уславливаемся, что Преображенский и его спутники будут ждать нас на перевале с Верхнего Сакукана на Левую Сыгыкту через две недели. Если опоздаем, нам придется самостоятельно пробираться по Левой Сыгыкте до её большого правого притока — Ледниковой, в верховьях которой будет расположен главный лагерь Преображенского.

Географы вьючат оленей. Я смотрю на их работу с нескрываемой завистью. Наконец погрузка закончена, отряд готов к походу. Мы прощаемся. Владимир Сергеевич ещё раз напоминает: — Держите путь на ущелье Верхнего Сакукана. Не теряйте следы наших оленей. Когда подойдете к узкой теснине-у одинокой избушки, переходите на другую сторону реки. От теснины до перевала не так уж далеко. За пять шесть дней дойдете. Ждем вас к пятнадцатому числу.

Олений караван направляется в тайгу. За ним следуют Игорь Тимашев, Таня Александрова и Владимир Сергеевич.

А мы остаемся. Откровенно говоря, настроение у нас с Сашей гадкое, словно нас кто-то обманул.

Сколько же дней понадобится Гоше Куликову для того, чтобы привести недостающих пять оленей? Он отправляется за ними сегодня в колхоз Чапа-Олого, расположенный в восьмидесяти километрах ниже по Чаре. Мы, в который уже раз, подсчитываем: до Чапа-Олого идти два дня, в оленье стадо, пасущееся в отрогах Восточного Удокана, — ещё два, обратно в Чару-четыре, итого — больше недели!

Столько дней мы не имеем права сидеть без съемки! Какой же маршрут выбрать на этот раз? Местные жители рассказывали о. горячем источнике на Чаре. Правда, до него далековато — сто сорок километров, но и времени теперь у нас немало. Кстати заглянем по пути в колхоз с экзотическим названием Чапа-Олого, куда ушел за оленями Гоша Куликов.

Мы с Сашей отправляемся в райком партии просить, не дадут ли нам моторную лодку с мотористом. Второй секретарь Сухомесов вынужден нас огорчить: в райкоме сегодня нет свободных лодок. Мы приуныли: "Что же предпринять?" Сухомесов и сам огорчен, что не может нам помочь. Но увидев кого-то за окном, он оживился и крикнул:

— Есипов! Заходи! — и обратившись к нам, сказал: — Это он возил вас к пескам. Попросим его ещё раз! В райком вошел Есипов.

— Старым знакомым привет! — сказал Сухомесов изложил наш план, и Есипов тут же охотно согласился сплавать вниз по Чаре:

— Мне как раз туда нужно, давно собирался!

— Ну вот, — облегченно вздохнул Сухомесов, — прихватишь с собой и кинооператоров!

— Есть!

Николай Есипов служил инспектором лесхоза, и ему надо было посмотреть лесные участки от Горячих ключей до Сулуматского порога. Предполагал он так же заехать в Чапа-Олого, чтобы повидаться с лесником.

Одним словом, все складывалось удачно, и никто из нас не предполагал, как трагически закончится этот маршрут.

Во второй половине дня, погрузив все необходимое снаряжение в лодку, мы отплыли.

Река Чара сразу же пленила нас своей таежной красотой. Еще виднелись вдали домики поселка, а мы уже скользили по широкому коридору. Справа и слева от нас стеной встал дикий лиственничный лес. Гигантские завалы из поверженных стволов, хаотически нагроможденных друг на друга и тесно сплетенных изломанными ветвями, встречали нас на узких протоках. По берегам непролазные чащи то тут, то там сменялись болотами. Вдали над лесом возвышались запорошенные снегом скалистые горы.

Река причудливо петляет, извивается хребет Кодар, тянувшийся левее Чары, вдруг оказывается с правой стороны. Иногда мы плывем прямо на его каменную стену, но Чара снова меняет свое направление, и перед нами уже другой хребет Удокан. Солнце светит то в лицо, то в спину.

 Такими зигзагами до самого Чапа-Олого! перекрикивая шум мотора сообщает Николай. — Сколько километров?! кричит Саша. По прямой сорок, а по реке все восемьдесят! Мы уже миновали устье двух притоков — совсем маленькой Анарги и внушительного Инкура. Чара то суживается и стремительно несется, то становится широкой, полноводной и медлительной. Время от времени виден каменный ящичек Зарода, прилепившийся к подножию Кодара. Он то появляется, то исчезает, скрываясь; за высокой стеной леса. Вот и ещё приток. — Река Кемен! — кричит Есипов. Мы причаливаем к правому берегу в устье полноводного притока. Николай продувает забившуюся песком магистраль водяного охлаждения. — Барахлит что-то моторчик!

— Что с ним? — спрашивает Саша с видом знаток: — Перегревается! Дотянем ли до Чапа-Олого? — Дотянем! — авторитетно заявляет Саша. — Хорошо бы, паря, да не надеюсь. Придется, однако, заночевать на полпути.

Саша включается в ремонт мотора. Я в этом ничего не смыслю, меня больше интересует география, и поэт му я спрашиваю Николая:

— Откуда вытекает эта река Кемен?

— Из Удокана. Недалеко от Амудисских озер.

— А к ним можно подняться на лодке?

— Да озеро?.. Нет, — Есипов оторвался от и показал рукой в сторону Удокана.

— Там через теснину к Амудисам идет старая хорошая тропа.

— Говорят, уж очень красиво на этих озера Правда?

— Там красота! А рыбка-то какая!.. Самые крупные сиги — в Амудисах! А ленки там куда крупнее, чем Чаре. А дичи там, а зверья — навалом!

— Навалом, говоришь?

— Ну!.

Николай закончил возню с мотором, и мы поплыли дальше. На стремительных перекатах, которые здесь называют шиверами, Николай выключает мотор, и я закидываю спиннинг, но безуспешно — моя блесна никого привлекает.

Чара извивается, крутит по долине, но мы все же уклонно приближаемся к отрогам Кодара.

Николай часто оборачивается к мотору, что-то ре пирует на ходу. То и дело слышны перебои. Впер( слева показалось устье какой-то речки.

— Старый Апсат, — пояснил Николай и свернул притоку. Нос лодки мягко ткнулся в песчаный берег — В чем дело? Моторист безнадежно машет рукой:

— Опять засорилось! Придется разбирать мотор) — Давай-ка! — с энтузиазмом воскликнул Саша. Они вдвоем снимают мотор и выносят его на берег, где среди кустов виднеется остов шалаша.

— Здесь, однако, и ночевать придется... — Зачем здесь? Лучше в Чапа-Олого, — предлагает мой помощник.

Николай посмотрел на часы: было уже около шести вечера.

— Сегодня уже не доплыть!

И тут я замечаю неподалеку у берега чью-то лодку. Я показываю её Николаю.

— Э-э, да мы здесь не одни! — говорит он и кричит:

— О-оо!

И тотчас из-за прибрежных зарослей к нам выходит небольшого роста старичок. Есипов удивленно восклицает: — Дядя Филипп, ты что тут делаешь?! — Как что? Рыбачу! — Вот встреча! Ну и как? — Да вон, лежит дурило!

Мы пошли к месту, куда показал дядя Филипп. Там стоял бочонок. Из него торчал хвост огромного тайменя.

— Вот это рыбка! — одобрительно отозвался Николай.

Я и Саша стояли просто ошеломленные, нам ещё не приходилось видеть такого гиганта.

— Сколько же в нем весу?

— Не знаю, — ответил старичок, — а вот длину-то измерил: семь с половиной четвертей — с меня ростом!

— Как же вы его поймали? — спросил Саша.

— Сеткой. — И он не порвал её ?

— Какое! Исколошматил всю!

Дядя Филипп с видимым удовольствием рассказывает нам все подробности:

— Я поднял сеть-то, а он, словно бревно, высунулся из воды. Я думал — лесина. А потом глаза-то приметил, они у него во какие! Зрачки белые!

Видя, что мы слушаем с интересом, старик все больше воодушевлялся:

— Как я взглянул на него, у меня аж мурашки по коже. Зацепил, стало быть, я его крючком, тяну, а крючок-то разогнулся!..

— Да ну? — подзадоривал его Николай. — Вот те и "да ну"! Я ему промеж глаз раз десять зазвиздил палкой. Оглушил. А то бы и не справиться. Распорол я его, а в ем два налима да турпанутка здоровый! Во какие дела-то!

Мы долго и шумно удивлялись и восхищались колоссальным размерам тайменя, измеряли, ощупывали его. Хвост и половина туловища тайменя отливали малиновым цветом, концы плавников-красные. Голова рыбины была намного больше, чем у самого дяди Филиппа. Казалось даже невероятным, чтобы такой хлипкий старичок смог справиться с этаким гигантом. Однако постепенно рыбачьи страсти улеглись.

— Значит, будем ночевать? — спросил я Есипова. Дядя Филипп опередил Николая с ответом: — А чо? Здесь место доброе: дрова и вода под боком, ночуйте за компанию. Я соглашаюсь: ночевать так ночевать! Вечернее солнце уже касалось острых шпилей Кодара. В его лучах тайга по берегам Чары окрашивалась в приятный оранжевый цвет и казалась особенно дремучей, сказочной. От нее веяло вечерней прохладой и смолистым ароматом. Дышалось удивительно легко.

Очарованный природой, я углубился в темный лес. Медленно шел по мягкому настилу из лиственничной хвои и настороженно прислушивался к звукам вечернего леса. В прибрежных кустах тревожно просвистел рябчик. Я пошел на свист. Вскоре послышался характерный шум крыльев: один за другим с земли взлетели три птицы и уселись на ветвях деревьев...

Когда я вернулся на стоянку, там уже пылал костер. Мотор лежал разобранным на расстеленном плаще. Ремонтные работы были отложены до утра.

Старик о чем-то беседовал с Николаем. Саша кашеварил.

Я проснулся рано. Над Чарой стоял туман. Он плотной завесой укрыл прибрежный лес и реку.

Но вот на востоке поднялся расплавленный огненный шар. В небе заголубели просветы. Между белыми, как вата, облаками показались скалистые выступы Кодара. День обещал быть хорошим.

После завтрака мы все трое долго возились с мотором. Собирали его, пробовали, снова разбирали. Николай злился, проклиная несовершенную технику:

— Не мотор, а барахло! А ещё "Москвой" называется! Это... — Николай не договорил, потому что с реки послышалось характерное тарахтение. Кто-то шел на моторке вниз по Чаре. Мы стали с надеждой поглядывать на реку. Но звук постепенно удалялся и вскоре вовсе исчез. Дядя Филипп пояснил:

— Это петля на Чаре увела моторку; она же её и вернет к нам.

И точно — через несколько минут снова послышалось тарахтение, и из-за поворота на реке показалась лодка. В ней мы узнали рыбаков из поселка Чары: известный мастер по лову тайменей Алексей Осмолкин со своим товарищем и третий с ними-наш старый знакомый Володя Толбатов.

С Володей мы познакомились ещё в Чите, в аэропорту. Это он на "Антоне" доставил нас в Чару.

— А ято думал, вы уже на Горячих ключах прогреваетесь! — сказал Толбатов. — Техника подвела... — увидел он разобранный мотор.

— Знакомая картина!

Рыбаки приняли деятельное участие в ремонте нашего мотора. Еще раз он был разобран, собран и опробован. Та же история! Помпа отказывалась нагнетать воду для охлаждения.

Видя, что дело безнадежное, Есипов сказал рыбакам: — Что ж вы снами-то маяться будете, плывите дальше. Мы уж как-нибудь сами.

Отведав нашего чайку, рыбаки отправились вниз по Чаре.

В этот солнечный летний день на реке было особенно красиво: ярко-зеленое море тайги по берегам и снежные гребни Кодара и Удокана на голубом небе. Щемило сердце от досады, что мы не можем плыть. Саша с Колей снова принялись за мотор, а я ушел с кинокамерой по берегу Апсата "на охоту".

Вплотную к реке подступала тайга. Кое-где деревья словно бы разбегались, оставляя обширные открытые

пространства. Там лежали болота, заросшие высокой травой. Вот где раздолье косулям! И действительно, на песчаном берегу множество косульих следов. Видно, табуны животных ходили здесь. Но мои поиски не увенчались успехом: ни косули, ни другие обитатели тайги так и не попались. Пришлось удовольствоваться съемкой таежных пейзажей.

На обратном пути, не доходя лагеря, я услышал звук внезапно взревевшего мотора, затем крики "ура!" Выскочив из лесу, я увидел такую картину: Саша отплясывал на берегу какой-то фантастический танец, а Николай, стоя по колено в воде, гоготал во все горло и "поддавал газа" истошно ревущему мотору. Чуть поодаль глядел на все это дядя Филипп. Он улыбался, качал головой и всплескивал руками.

— Плывем, мужики, плывем дальше! — кричал Николай, вытирая измазанной в машинном масле фуражкой потное лицо.

Вскоре мы попрощались со стариком и отплыли от устья Апсата. Мотор работал безупречно. Настроение у всех было отличное. Мы скинули рубашки — так хорошо погреться под теплыми лучами летнего солнца.

Однако не прошло и получаса, как по небу потянулась хмурая пелена. Солнце постепенно закрывалось тонкой вуалью высоких перистых облаков. Вокруг него образовалось огромное светящееся кольцо. А когда река круто повернула к восточным отрогам Кодара, мы увидели, что оттуда в долину скатывается темная клубящаяся масса туч.

Внезапно на лодку обрушился дождь. Мы укрылись палаткой. Только Николай самоотверженно остался у руля. Капли шумно колотили по брезенту. Их дробный перестук и рокот мотора — все слилось в единый гул. Я было уже задремал, согнувшись в три погибели под намокшим брезентом, как вдруг разом обрезало дробь дождевых капель, стало необычайно тихо. Только мягко и ритмично тарахтел лодочный мотор. Дождь прекратился так же внезапно, как и начался.

Выглянув изпод укрытия, мы с Сашей ахнули: над долиной нависли две яркие семицветные арки, две сияющие радуги — одна над другой. По реке, отражая радуги, текли нарядные разноцветные струйки. Лодка наша плыла теперь под двойной радужный мост, перекинутый

с берега на берег. А на берегах величественно стояла тайга, ещё более прекрасная после дождя, по небу стремительно мчались причудливой формы облака, фантастически освещенные вечерним солнцем. Мы молчали, очарованные необычайной, почти нереальной красотой природы. Недаром реку называют Чарой]

С каждой петлей реки Кодар приближался. Слева показалось устье какой-то речки. Николай кричит: — Нижний Сакукан!

Когда мы подплыли к его широкому устью, я попросил Николая выключить мотор и закинул спиннинг. Закинул раз, закинул два-все безуспешно. Закинул в третий раз и вижу, как за блесной погналась серая тень. Через секунду рыбина неистово забилась на крючке. — Таймень! — безапелляционно бросил Саша. Я был уверен в том же и согласно кивнул головой. Быстро подтянул добычу к лодке, и Николай сказал: — Ленок!..

На дно лодки упала покрытая темными пятнами рыбина с характерным жировым плавником, как у всех лососей. Эвенки называют её майгой. Если бы темные пятна по туловищу ленка были красными, то он безусловно походил бы на форель. Чешский писатель Рудольф Лускач так и называет эту рыбу форелью.

Мы миновали ещё несколько излучин, и вот справа над рекой навис высокий берег. — Сейчас будут пески! — крикнул Николай. — Как, и здесь пески?! — удивился Саша. Быстрое течение подогнало нас к отвесному песчаному склону. Это был второй кусочек Чарских песков, но уже давно заросший сосновым лесом. Может, так же зарастет со временем и знаменитая песчаная полоса у села Чары?

Мы проплываем под крутым, почти отвесным склоном. Из-под корней сосен в реку с шумом срываются комья сырого песка. Река здесь сильно обмелела. Николай встал во весь рост и пристально, напряженно высматривает глубокие места, по которым можно проплыть. И все-таки лодка винтом задевает дно, мотор несколько раз недовольно рявкает и замолкает.

— Эх, и поганое же местечко! Всегда тут скребемся! — досадует Николай.

Мы с Сашей вылезаем и аккуратно, чтобы не черпнуть холодную воду голенищами, толкаем лодку по мелководью. Николай помогает шестом. Внезапно песчаная отмель под ногами обрывается, и мы, провалившись в глубокую яму, повисаем на бортах. Обрадовано взревел мотор...

Поплыли дальше, но вскоре, посмотрев на низкое уже солнце, Николай сказал:

— Мужики, придется место выбирать под лагерь. Не доплывем мы сегодня!

Он прав — скоро наступит ночь, плыть вслепую по обмелевшей реке опасно; пока ещё видны берега, надо искать место для ночлега.

Ниже песков мы присматриваемся к правому берегу. Наше внимание привлекает раскидистое дерево, освещенное последними лучами солнца. Под этим деревом, что  ли, устроить лагерь?

— Смотритека, смотрите, — восклицает Николай, — чудной сук какой, как птица!

Да нет же, это не сук — это глухарь вытянул шею и замер так.

— Братцы, это глухарь, — тихо говорю я.

— Ерунда! Это сук! — утверждает Саша. Я второпях готовлю кинокамеру: — Коля, поворачивай к берегу и глуши мотор! Николай без особого энтузиазма выполняет мою просьбу.

Я держу в визире киноаппарата медленно приближающееся дерево, но когда лодка подплывает ещё ближе, а "глухарь" остается все таким же неподвижным изваянием, я признаю свою ошибку:

— И верно не глухарь, — говорю я и опускаю аппарат,

— Обыкновенный сук, — удовлетворенно констатирует Саша и собирается ещё что-то добавить насчет зоркости охотничьего глаза, но в этот момент "сук" взмахивает большими крыльями и тяжело, как будто падая, слетает с дерева...

— Здесь мы и заночуем!

— Николай смеется, глядя на наши озадаченные лица.

Ночь наступила незаметно. Еще горел красным пламенем небосвод над Кодаром, а со стороны Удокана уже поднялась луна. Вся тайга наполнилась серебристой

дымкой, каким-то сказочным светом, в котором все краски, кроме зеленых, поблекли.

Мы пекли на костре лепка. Ночную тишину нарушало только потрескивание искр, несущихся к вершинам деревьев. И было кругом столько непередаваемой прелести, что невольно вспомнились слова писателя Гончарова: "Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать".

Мы лежали в спальных мешках и смотрели вверх, на кроны лиственниц, по которым медленно скользил красноватый луч восхода.

— Далеко ли до Чапа-Олого? — спросил я Николая. — Семнадцать километров осталось. Немногим поболее часа плыть!

— Тише! — внезапно прервал нас Саша. Мы прислушались. С таежных озер, расположенных где-то неподалеку, до нас доносилось кряканье уток.

— Нет, это невозможно слушать спокойно! — воскликнул Саша и выскочил из мешка.

Снова, как вчера, когда над туманом показался огненный шар, по долине пронесся легкий ветерок. Через каких-нибудь полчаса вся молочная пелена ушла к горам и там застряла в распадках. Тайгу залили яркие лучи чистого утреннего солнца. Мелкие росинки, покрывшие растения, горели и переливались тысячами радужных огоньков. Все вокруг дышало неуемной радостью жизни.

Не хотелось расставаться с этим прекрасным уголком, но нужно было плыть дальше.

Перед самым Чапа-Олого Чара приняла справа речку Икабью, так же берущую начало из Удокана. Через два километра впереди показались крыши домов.

Нашу лодку встречали. Здесь так водится — услышат жители села звук мотора по реке, идут на берег: лодка из Чары всегда привозит почту, новых людей. Среди встречающих был Гоша Куликов и небольшого роста мужчина с красивыми голубыми глазами. Он первым подошел к лодке:

— Здорово, Есипов! Зачем пожаловал к нам? — Да вот кинооператоров привез, Василий Егорович. — Аа! Здравствуйте, товарищи! .

Это был председатель колхоза Погадаев, Я хотел было начать разговор об оленях, но он опередил меня: — Поболее оленей не могли послать вам. — А этих нам мало.

— Знаю. Вот сегодня Куликов пойдет за остальными в стадо...

— Далеко ли до стада? — спросил я Погадаева. — Километров двадцать, в горы. Хотите прокатиться туда, могу дать верховых коней.

"О! Это было бы здорово, — думаю я, — но как посмотрит на такую задержку наш моторист?"

— Николай, ты как думаешь, если мы сходим в стадо?

— А чего, валяйте! У меня здесь есть дело по лесничеству, да и мотор починю. Вернетесь — поплывем к Горячему ключу.

— Правильно! — говорит председатель  колхоза. — А теперь отдохните с дороги часок и можете ехать.

Василий Егорович ведет нас в свою только что отстроенную избу, знакомит с женой Анной Васильевной и детишками, которых у него много. Пока мы чаевали, Погадаев рассказал не то легенду, не то предание, о названии "Чапа-Олого".

Когда-то давно здесь, на берегу Чары, остановился со своей семьей кочующий эвенк по имени Чапа. Видит-место доброе: река, луга, леса и озера. Можно рыбачить, охотиться, и оленям корму вдоволь. Построил чум, зажил да так и остался насовсем, не хотелось покидать хорошее место.

Оседлый эвенк для тех времен — явление необычное. Может, и сам Чапа удивлялся, что остался навсегда на берегу Чары, а эвенки с издевкой говорили: "Чапа забрался в берлогу! Конченный эвенк!" Люди стали называть новое становище "Чапа-Олого". Слово "олого" означает берлогу, нору, беличье гнездогайно. С тех пор название "Чапа-Олого" навечно укрепилось за этим местом.

Теперь Чапа-Олого нанесено на карту. Здесь колхоз "Заря", магазин, пекарня, клуб, школа, радиоузел, библиотека, медицинский пункт. Уже много лет руководит колхозом Егор Иванович Погадаев. Сам он забайкалец, родился на берегах Витима. Волевой, сильный человек, с отличным сибирским характером.

В ОТРОГИ УДОКАНА

.Как хорошо, что человек одомашнил оленя, иначе невозможна была бы жизнь людей в этом суровом и диком крае. Олень не только возит северянина, перебрасывает грузы — он его кормит, одевает, обувает.

Гр. Федосеев

В полдень мы выехали из села. Тайга встретила недружелюбно: тучей злобных комаров. Их особенно много возле озер и болотистых низин.

Гнусные насекомые буквально слепили коней, забиваясь им в глаза. И хотя сами мы закутались и надели накомарники, летучие кровососы каким-то образом все-таки ухитрялись добираться до живого тела.

— Вот скоро поднимемся па гору, — успокаивает каюр. — Комаров будет меньше!

Проходит, однако, около часа, прежде чем мы добираемся до безлесной округлой вершинки. Не защищенные ничем руки горят от комариных укусов и сильно чешутся.

Отсюда, с возвышенности, нам видна почти вся Чарская котловина. Внизу среди леса белеют домики Чапа-Олого. Сквозь тайгу поблескивают крутые излучины Чары, отвесной стеной обрывается к долине каменная громада Кодара.

Мы едем по зимнику-так называется дорога, которой пользуются преимущественно зимой. Она ведет дальше в горы, а там, за покрытыми редким лесом сопками, выступают ребристые вершины Удокана. Вблизи них, где-то в верховьях речки Мурурина, находится огромная наледь, рядом с которой пасется колхозное оленье стадо.

Километров через пятнадцать дорога спускается в долину реки Икабьекана. Шум этой горной реки мы услышали ещё издали. Икабьекан клокочет среди каменных глыб. Перейти его не так-то просто!

Через полтора  два километра снова река. Это уже Мурурин, в верховья которого мы и направляемся. На живописном берегу у склоненной лиственницы делаем остановку.

Пока закипает на костре чай, мы пытаемся добыть в речке хариусов. По утверждению Куликова, хариусов и ленков бывает здесь много. Но наши мушки и блесны почему-то на сей раз не привлекают рыбьего внимания. Первым бросил рыбалку Куликов:

— Нет хариуса! Ушел в верховья!

— А зря он ушел! — сокрушенно вздыхая, заметил Саша.

— Ничего, у Гришакана порыбачим! — обещает Гоша. — Там ленков навалом! — У Гришакана? Это что, река такая?

— Нет! Гришакан-это Гриша Павлов, Григорий.. Ильич Павлов, который пасет колхозное стадо в верховьях Мурурина. А Гришаканом его называют эвенки. Это они по-дружески, ласково.

Окончание "кан" в эвенкийском языке имеет уменьшительное значение. Так, например, рядом с Чапа-Олого в Чару впадает речка Икабье, а мы только что перешли вброд Икабьекан-маленькую Икабье, или есть два озера-Леприндо и маленькое Леприндо-Леприндокан. Правда, есть и третье Леприндо, которое так и называется — Малое Леприндо.

С чаевкой закопчено. Мы вьючим лошадей. От Мурурина снова поднимаемся в гору, но теперь уже тропа ведет нас среди сплошной лиственничной тайги. Куропатки стайками вспархивают совсем рядом. Своими белыми крылышками они очень похожи на голубей. Мы провожаем их уже привычными, а потому равнодушными взглядами.

Отроги Удокана становятся ближе. Гоша Куликов, показывая на одну из невысоких и лысых вершинок, говорит:

— Под той горой чум Гришакана. Километров пять ещё !

Когда мы в конце концов переваливаем через купол и этой горы, нам открывается вид на обширную котловину, на дне которой белеет гигантское поле наледи. Чем ближе мы подъезжаем, тем больше удивляемся.

Ведь подумать только: среди летней, утопающей зелени тайги вдруг гигантский остров зимы.

— Натуральная Гренландия, надо же! — восхищается Саша.

Ледяное поле километра на три вытянулось по долине. На дальнем его краю у подножия крутых склонов виден чум. Рядом с ним дымятся костры. От наледи веет приятной прохладой. Н комары разом, как по команде, сгинули!

Мы подъезжаем к самой наледи и едем вдоль нее по направлению к чуму Гришакана.

Вдруг из тайги на лед лавиной выкатило большое оленье стадо. Головные животные остановились и повернули было обратно, но масса тех, кто бежал за ними, преградила им путь, и они завертелись, закрутились на одном месте, собирая вокруг себя все больше и больше оленей.

Животные крутились в каком-то бешеном хороводе. Измолотый в кашу лед шумел под их копытами. — Что это с ними? — спросил Саша у Куликова. — От комара спасаются. Нагрызли их в тайге, вот они и ошалели, примчались к наледи.

Путь к чуму лежал через эту лавину животных. Мы понукали лошадей, но кони не слушались нас, не хотели идти на лед.

— Подождем, когда олешки успокоятся. Ждать пришлось недолго. Олени действительно вскоре приостановили свою сумасшедшую карусель, многие из них спокойно легли. Вот почему здешние оленеводы обычно пасут стада у таких наледей-перелетовывающие ледяные поля дают прохладу оленям и спасают их от комаров. Теперь и наши кони решились двинуться. Мы проехали на значительном расстоянии от стада, пересекли всю ледяную полосу и приблизились к чуму. Навстречу с громким лаем бросились собаки, но тотчас из чума вышел человек и прикрикнул на них.

Чум стоял среди деревьев на высоком мысу над наледью. Тайга вплотную подступала к мысу-дрова и вода были рядом. Удобное место для лагеря!

Возле чума играли два маленьких сына Гришакана. Младший, лет двух, был в одной рубашонке. Без штанов и босиком он нередко подбегал к наледи и копошился возле самого снега. Я спросил встревожено Гришакана:

— Послушайте, он не простынет? — Ничего ему не будет, — спокойно ответил Гриша, но все-таки что-то сказал по-эвенкийски сыну и взял мальчишку на руки.

Жена Павлова, черненькая молодая эвенкийка, пригласила нас в чум:

— Заходите чай пить, погрейтесь с дороги. Мы вошли. Посреди жилища на железной печке уже вовсю пыхтел большой чайник. Оказывается, как только Гришакан заметил на дальнем конце наледи всадников, он сразу же поставил чай. В тайге путника встречают прежде всего этим напитком.

При всей скромности и простоте убранства, в чуме было очень уютно. Землю вокруг печурки устилали оленьи шкуры, в одном краю под стенкой были сложены цветастые подушки, в другом одеяла, а на ящике, выполняющем роль посудного шкафа, стоял радиоприемник с батареями.

Мы пили чай. Наш хозяин, совсем не похожий на эвенка — голубоглазый, светловолосый, рассказывал нам о том, что он уже давно пасет колхозное стадо у отрогов Удокана. Олени поедают и вытаптывают ягельные пастбища на одном месте, и тогда их необходимо переводить на новые места. Наледь на Мурурине-это не единственное и постоянное место, где живет Павлов, — есть огромные наледи дальше в горах, у озера Хани, а так же по речке Олондо. Вот и теперь Григорий Ильич готовился перебираться к озеру Хани. В это время снаружи послышался топот копыт. — Олешки прибежали на дымокур! — сказал Гришакан, встал и вышел из чума.

Мы последовали за ним. Все стадо оленей сгрудилось вокруг костров дымокуров. Гришакан осторожно ходил среди животных и подбрасывал сырой мох в огонь — тотчас начинали валить густые клубы белого дыма. От них нещадно резало у нас в глазах, но животные, только жмурились, неторопливо пережевывали жвачку и блаженствовали. Вокруг костров в землю были вбиты толстые палки, чтобы олени не ложились слишком близко к огню и не могли обжечься.

Орон, — так называют эвенки домашнего оленя, — незаменимая тягловая сила в тайге. Олень не требует от человека пищи-он находит её сам. Летом он тащит

вьюки на спине, а зимой возит грузы на санях нартах. Его называют таежным вездеходом. Он превосходно пройдет по болотам там, где человек провалится по колено, а конь не сделает и двух шагов. Им пользуются охотники, он первый помощник геологических экспедиций. Но олень не только ездовое и вьючное животное — он дает пищу и одежду северному человеку.

Когда Гришакан кончил ухаживать за животными, я отозвал его в сторону:

— Гриша, нам для Кодара нужны хорошие олени. — Вот и я думаю: каких дать вам. — А что думать? Хороших нам дай! — Лучших-то олешков уже забрали экспедиции, остались полудикие, они никогда не ходили под вьюками. — Как же быть?

— Придется отдать вам пару своих, а остальные уж будут такие, полудикие.

Я сразу же представил себе, как необъезженные олени разносят вдребезги нашу киносъемочную аппаратуру и ужаснулся.

— Ничего, — успокаивает меня невозмутимый Гришакан, — завтра мы с Гошкой отловим лучших быков и денька два три подержим их на привязи. Вот они и попривыкнут.

Я вынужден согласиться. Значит, придется прожить здесь ещё несколько дней.

Вечером стало хмуро. Облака с отрогов Удокана сползали к нашему стану, и все вокруг погрузилось в холодный сырой туман. Изредка накрапывал дождь. С гор дул холодный ветер.

Однако в чуме возле железной печки было уютно и тепло. В алюминиевой кружке горела свеча. Гришакан рассказывал о своих странствиях по горам и тайге. Я задавал ему много вопросов. Он охотно отвечал, а потом достал из-под подушки маленькую книжку: — Вы читали такую?

Я узнал книгу И. А. Ефремова "Озеро горных духов". — Читал...

— Здесь же описаны наши места! Они тут, совсем рядом!

Гриша раскрыл книжку и нашел рассказ "Голец Подлунный": в конце 1935 года небольшой отряд исследователей, продвигаясь со стороны Олекмы в Чарскую котловину, среди труднодоступных гор в самом истоке реки Токко обнаружил пещеру с рисунками животных и небольшое плато, заваленное бивнями слонов.

— Ты говоришь, эти места совсем рядом? — спросил я Гришу.

— Я проходил по ним не один раз! Отсюда не больше пятидесяти километров! — Нука, нука расскажи!

— А вот прямо от нашей наледи тропа идет к озеру Хани, от него по речке Олондо к самым высоким сопкам, где находится озеро, из которого вытекает Токко.

Так так. А не пойти ли нам вместо Кодара к этим сказочным местам! Сто километров в тайге, говорят, не расстояние! А здесь всего пятьдесят! Два три дня ходу! Олени есть, аппаратура с нами. Правда, пленки маловато: основной запас оставлен в Чаре для похода в Кода р.

— А ты сам, Гриша, рисунки или бивни видел?

— Нет, я не видел никогда. Старики поговаривали: что-то вроде есть.

— А ты не знаешь, живы ли Габышев и Кильчегасов, о которых говорится в рассказе?

— У нас в Чапа-Олого есть Габышевы и Кильчегасовы, да все это не те. А тот Габышев, с которым ходил Ефремов, говорят, живет в Усть-Нюкже, на Олекме.

Саша, с увлечением слушавший весь этот разговор, не выдержал и с азартом воскликнул:

— Пошли к гольцу Подлунному! Это же, черт возьми, сюжет!

— Я готов хоть сейчас! — сказал я, — но надо сначала точно знать: в действительности есть ли там эти рисунки и бивни? Иначе что мы будем снимать?

На улице на когото залаяли собаки. Мы прислушались. Гриша сказал:

— Никого, однако. Может быть, волки ходят стороной. Бывает, заглядывают к нам. Лай прекратился.

Долго ещё рассуждали, спорили, строили предположения о загадочных костях. Договорились о том, что когда вернемся в Чапа-Олого, дадим срочную телеграмму в Москву, писателю Ивану Антоновичу Ефремову,

попросим его подтвердить существование слоновых бивней и рисунков.

Время было позднее. Закутавшись в оленьи шкуры, мы сладко уснули.

Утром проснулись от холода. Гришакан возился возле потухшей железной печурки, гремел дровами. Несмотря на лето, вблизи наледи было весьма прохладно.

Саша и Куликов поеживались под оленьими шкурами: — Ух, какая холодина!

Загудело пламя от сильной тяги в печурке. Через несколько минут приятное тепло разлилось по всему чуму. О чем-то залепетали ребятишки.

— Гошка, вставай! — закричал Гришакан. — Ловить оленей будем!

Они торопливо оделись и вышли из чума, а мы с Сашей вслед за ними — интересно посмотреть, как будут отлавливать полудиких оленей!

Окружающая местность удивила нас своей странной переменой. Безлесные горы, бывшие вчера желтыми от ягеля, сегодня почему-то побелели, словно их кто-то посыпал зубным порошком.

— Ночью снег пал на горах! — сказал Гриша. Среди лета снег в горах — для Северного Забайкалья явление обычное.

Все оленье стадо лежало возле потухших костров. Гришакан осторожно, чтобы не спугнуть животных, ходил между ними и разжигал дымокуры. Гоша помогал ему, Саша тоже было попробовал оказать содействие, но проводник довольно сурово крикнул: — Уходи, а то разгонишь оленей! Я наблюдал, как Гришакан любовно оглядывал стадо, как всматривался в каждого оленя. Он проверял, все ли старые быки на месте. Он помнит их по приметам. Если они на месте, значит, и стадо все тут. Но если нет хотя бы одного вожака, считай, что с ним где-то бродит по тайге несколько десятков оленей. Значит, надо искать. А это ох какое нелегкое дело-найти их по следам.

Трудно оленеводу зимой, трудно летом, но, наверное, ещё труднее осенью, когда в тайге появляются грибы.

Все дикие копытные любят грибы, а северные олени — особенно. Грибы-беда оленеводов: в поисках этого лакомого корма олени уходят по тайге на многие десятки километров, и никакими дымокурами их не приманишь.

Весной приходит пора отелов. Снова забота Грише Павлову! Нужно следить за матками, чтобы вовремя оказать помощь. А когда оленюхи телятся, они не подпускают к себе человека. Приходится наблюдать за ними издали. И с маленькими оленятами хлопот не оберешься. Нужно следить, чтобы не зарезал волк, не напала росомаха или рысь. Много врагов у новорожденного олененка...

Что и говорить — нелегкий хлеб у Гриши Павлова! Но не уйдет он из тайги ни за какие посулы, какую бы легкую жизнь ему ни предлагали! Дорого ему это дело — оленеводство, и дорога ему тайга.

Писатель путешественник Григорий Федосеев рассказывает: "Однажды я спросил Улукиткана: "Что больше всего ты любишь в тайге?" Он подумал и, улыбнувшись, ответил: "Все, что видит глаз, что слышит ухо".

Так размышлял я, наблюдая за Гришаканом и Гошей, которые осторожно ходили среди стада и намечали оленей для отлова.

Нужно было выбрать самых выносливых, пройти вблизи них и проверить, насколько они пугливы. Я видел, как некоторые животные шарахались, когда человек приближался к ним, другие оставались спокойными, Они-то и устраивали Гришакана. Он осторожно показывал пальцем Куликову на этих оленей.

Гришакан и Гоша вышли из стада, взяли несколько уздечек. Начинался самый решительный момент. На первого лежащего оленя они спокойно надели узду. Олень помотал головой, но, сдерживаемый Гошей за рога, остался лежать на земле. За повод его привязали к бревну.

Теперь люди подошли к быку с огромными ветвистыми рогами, увенчанными на концах лопатками с пятиконечными отростками.

Саша с восторженным удивлением воскликнул: — Как он только носит на голове такое дерево?! Гришакан нагнулся к быку, чтобы осторожно надеть ему на морду узду. Но не успел он и дотронуться до животного, как оно рванулось, вскочило на ноги и пустилось вон из стада. Рядом лежащие олени мгновенно бросились за ним, и почти половина стада оказалась на спасительной наледи.

Пришлось терпеливо ждать, пока животные успокоятся. Наметили другого быка. Его удалось схватить за рога. Но бык оказался сильнее двух людей. Он поволок их, произведя панику в стаде. И тогда Гоша Куликов закричал: — Сашка, помогай!

Моему помощнику только этого и нужно было. Саша ринулся на помощь, и бык был остановлен сразу. Он мотал головой, бил копытами землю, силился вырваться из цепких рук. С большим трудом надели на него узду и привязали к лежащему бревну.

Было отловлено ещё два оленя. После этого Гришакан все-таки решил поймать и обуздать быка с огромными рогами, который вырвался в самом начале отлова. Бык этот, давно успокоившись, лежал на краю стада. Мы все вчетвером стали осторожно приближаться. Животное подпустило нас почти вплотную, но как только Гриша потянулся рукой к его рогам, бык вскочил и заметался, перепрыгивая через лежащих оленей. Все стадо поднялось и стало носиться вокруг дымокуров, а потом, увлекаемое сумасшедшим быком, устремилось к наледи. У костров остались лишь отловленные нами олени.

Прошло часа полтора, прежде чем вернулись растревоженные животные. Не будь привязанных у чума оленей, они, возможно, не вернулись бы совсем. Теперь Гришакан решил применить аркан, забросить его на рога строптивого быка.

Таким способом и был пойман последний из пяти наших оленей.

— Ну вот, пусть постоят денька два, и можно ехать, — сказал Гришакан.

— А сократить этот срок нельзя? — спросил я. Оленевод подумал:

— Нет, нельзя, да и после этого на них грузить можно только мягкие вьюки, спальные мешки, палатки. Если сбросят — не страшно. До Чары и вовсе ничем их не грузите. Пусть привыкнут ходить в караване.

— С моими олешками они быстро привыкнут! — успокоительно сказал Гоша Куликов, имея в виду пять оленей, оставленных в Чапа-Олого.

— Ну, а теперь пошли чай пить! — и Гришакан повел нас в чум.

За чаем Саша с издевкой спросил у Куликова: — Послушай, Гошка, ты же рассказывал нам басни насчет того, что возле чума Гришакана ленков навалом!. Во льду они, что ли?

Но рассудительный и невозмутимый Гоша и глазом не моргнул:

— Не торопись, Галаджев! Попьем чаю и пойдем рыбачить!

— Есть ленки, — подтвердил Гриша. — Только надо спускаться по Мурурину пониже наледи. Пожалуй, я схожу с вами!

Через час мы собрались на рыбалку. Я взял свой спиннинг. Гришакан долго вертел его в руках, с любопытством рассматривал. Он видел это рыболовное устройство, слышал о его преимуществах, но никогда ещё им не пользовался, — Хорошая, говорят, штука! — Да, особенно для ваших сибирских рек! — Обязательно выпишу себе из Читы! Гриша повесил на плечо рыболовную сетку: — Сегодня половим дедовским способом! Мы спустились к наледи и пошли поперек её ледяного поля, к далекому краю, где темнел лес. Погода была пасмурной. Вокруг Удокана клубились свинцовые облака. Небо грозило дождиком.

Мы дошли до центра наледного поля, где его прорезала одна из проток речки Мурурина. Край наледи двухметровой толщей отвесно обрывался к протоке. При ударе этот лед рассыпался на длинные голубые иглы и при этом издавал стеклянный мелодичный звон.

Саша подобрал одну из голубых игл, похожую на гигантскую ледяную стрелу, и стал сосать. — Вкусно!

Взяли и мы по игле. Приятно было освежиться чистым, как горный хрусталь, льдом. Продолжая шествие по этому кусочку Гренландии, мы наблюдали за поверхностью наледи. Какой только замысловатый рельеф не увидишь на ней: трещины, мостики, гроты, озеркиблюдца, ледяные стаканы. Местами мы шли по мокрой каше из талого льда или попадали на голый лед, изрезанный многочисленными ручейками.

Местами наледь покрывали во множестве мелкие и крупные обкатанные камушки. Каждый камешек лежал в углублении овальной, а иногда и цилиндрической формы, как в стакане. Через небольшие протоки перекинулись ледяные мосты. Они были прочными и выдерживали вес человека. Но находились они далеко не всюду, и нередко нам приходилось преодолевать протоки вброд. Наконец мы пересекли наледь. Гриша кричит: — Два километра прошли!

Мы оказались на острове, омываемом протоками. Мягкая земля местами растрескалась и обнажила бурый мерзлый грунт.

Иногда встречались участки совсем зыбкие. Мы тонули там почти по колено.

Перебрели протоку и лесистым берегом подошли к главному руслу Мурурина. Гришакан стал осматривать неглубокие ямы в устьях проток. — Здесь бывают лепки!

В одной из ям он что-то заметил и поманил нас. У коряги притаилась крупная рыбина. По темным пятнышкам на туловище я узнал ленка.

— Сейчас мы его поймаем! — торжественно провозгласил Гоша.

Призвав на помощь Сашу, они втроем стали распутывать сетку и ставить её поперек протоки. Когда с сеткой было закончено, Гриша палкой начал выгонять ленка из-под коряги. Ленок пометался по протоке и ринулся прямо в сеть. Первый трофей был торжественно вынесен на берег.

Мне эта рыбалка не нравилась. Я ушел вниз по Мурурину в поисках глубоких ям. После нескольких безрезультатных закидок в разных местах я наконец увидел-небольшой ленок погнался за моей блесной, и вскоре пятнистая, как форель, рыба забилась на крючке.

В рыболовном азарте я далеко ушел по Мурурину и не заметил, как потерял из виду своих товарищей, не увидел, как с хребта в долину речки поползли низкие дождевые облака.

Вскоре все вокруг затопил туман. Начался дождь. Сначала робко, вроде бы нерешительно, по одной капле, потом все сильнее, сильнее. Я продолжал спиннинговать и, конечно, очень скоро промок насквозь. С ветвей, склоненных к воде, тяжело и часто падали крупные капли.

Рыба перестала клевать. Пришлось смотать спиннинг и укрыться под развесистой лиственницей. Оттуда я пытался фотографировать речные пейзажи.

Ну что, казалось бы, хорошего в дожде? Что хорошего в том, что ты промок насквозь, что холодные струйки воды стекают за ворот, а ноги выше колен — словно в лоханке с холодной водой?!

А ведь вот помню, что я не ежился тогда от сырости, не клял природу и погоду, а пел. Да, пел! И весело разговаривал сам с собой! Комары с остервенением кидались на меня, словно их бесила моя непонятная веселость. А мне все вокруг казалось по-особому красивым. Красивым и задумчиво грустным. Но не печальным. Те, кому приходится много бродить по лесам, наверное, знают это чудесное ощущение.

Надо было отправляться в обратный путь. Я шлепал по холодным протокам, искал в тумане наледь. Вот наконец и она! Наши следы успел уже смыть дождь. Я шел, ничего не видя вокруг-туман, туман. Где-то далеко впереди залаяли собаки. Теперь я знал, что иду прямо на чум. Вот он слабо вырисовался в свинцовых сумерках. А за чумом отчетливее виден хребет Удокан. Я оглянулся: тот край, откуда я пришел, по-прежнему был затянут сплошной мутной пеленой.

Чум встретил меня теплом л непревзойденным ароматом жарившихся ленков. Товарищи мои давно уже были на стоянке.

Еще один вечер с разговорами, с чаепитием и махорочным дымом — все, как полагается в тайге. Надо отдать должное ленкам — это замечательная рыба. Она едва ли уступит прославленной форели.

Наутро мы с Сашей собираемся в обратный путь, в Чапа-Олого. Там ждет нас Николай. Гоша остается у Гришакана: пока "отстоится" наша пятерка оленей.

— Приезжайте ещё , сходим на озеро Хани, — приглашал Гриша при расставании.

— Обязательно приедем, будем искать голец Подлунный! — И я схожу с вами!

Возвращались тем же старым зимником, по которому приехали к наледи. Вчерашний дождь наполнил реки.

Икабьекан грозно клокотал и оказался неприступным там, где мы переходили его два дня назад. Долго выбирали переправу. Наконец нашли её . и почти по пояс в воде, с трудом удерживаясь на ногах, повели за узду коней. Перед самым берегом Сашу все-таки сбило, он ухнул в воду, но удержался за повод лошади.

В таких случаях путника в тайге спасает костер. Был устроен вынужденный привал на берегу Икабьекана. Развесив промокшие одежды на воткнутых в землю палках, мы, словно бы совершая магический танец, молча прыгали в одних трусах вокруг пламени. Лошади в это время, трезво и рассудительно пофыркивая, щипали травку на берегу.

Через час продолжили путь. Удаляясь все дальше от гигантской наледи, мы часто оглядывались на восток. Мы наверняка вернемся сюда через несколько лет1 Нам очень хочется проверить легенду о слоновых бивнях...

К СУЛУМАТСКОМУ ПОРОГУ

В тайге смерть бродит ближе к человеку, чем в другом месте, и поэтому надо быть начеку.

Р. Лускач

Ну, брат, вы и загостились! — так встретил нас Николай. — Как мотор?! — Порядок! — Едем на Горячий ключ?  Хоть сейчас!

Мы сдали коней Василию Егоровичу Погадаеву, поблагодарили его. Оформили договор на аренду десяти оленей. Теперь мы обеспечены вьючными животными для похода в Кодар.

— Что-то ещё нужно сделать? — опрашиваю я себя вслух. — Да! Послать телеграмму писателю Ефремову!

Николай ведет нас к радисту, выполняющему должность начальника почты. Нас встречает молодой чернобровый парень. Его зовут Георгий Бочаров.

Мы даем срочную телеграмму: "Москва, Д47, ул. Горького, 43, Дом детской книги, писателю И. А. Ефремову. Убедительно просим Вас подтвердить достоверность гольца Подлунного, наличие пещеры гольце, рисунков, костей на плато, указать кратчайший путь туда из Чары или ЧапаОлого. Находимся ЧапаОлого, интересуемся для киносъемки, ждем ответа адресу: Чара, Читинской, киногруппе "Моснаучфильма". Радист тут же передал её в Чару. Здесь я должен забежать несколько вперед и сообщить, что в Чаре мы ответа на эту телеграмму так и не дождались.

Позже я встречался с писателем Ефремовым и узнал, что наше послание не застало тогда его в Москве. Что касается реальности событий и фактов, на которых построен рассказ "Голец Подлунный", то в них не все фантастика и вымысел автора. В частности, Иван Антонович и сам считает вполне вероятным находку палеонтологических остатков на гольце в истоках реки Токко. О костях ему действительно рассказывал местный житель — Кимчегасов.

Чапаологинский радист, передававший эту телеграмму, узнал, что теперь мы собираемся на Горячий ключ.

— Не прихватите ли меня? — попросил он.

— Конечно, возьмем!

— Кстати, вот приобрел спиннинг, а пользоваться ещё не умею. Научите? — Что за вопрос? Конечно! Опять в дорогу!

Широкой полноводной рекой разливается Чара у села Чапа-Олого. И снова левее нашего пути неотступно тянется хребет Кодар. Возле Чапа-Олого он выглядит скалистым, неприступным.

Чара течет туда, где отроги Кодара преграждают ей путь, и там через теснину прорывается из Чарской котловины к Олекме.

На нашем пути снова встают завалы. Из воды то и дело торчат качающиеся лесины с зеленой хвоей, очевидно, совсем недавно смытые с берегов. Порой мы

проплываем мимо веселых пригорков с сосновыми борами. А то вдруг на километры тянутся огромные болота. Река, как ножом, обрезала болотистый берег и обнажила слои торфа, песка, глины и гигантские линзы чистейшего льда. Вот она, вечная мерзлота, всего в полутора метрах от поверхности!

В узких протоках течение быстрое. Я с лодки закидываю спиннинг Георгия Бочарова. Он внимательно следит за моими движениями, учится. Нашей добычей становятся два небольших тайменчика, килограмма по три. Бочаров наглядно оценивает достоинства спиннинга и убежденно заключает:

— Нет, не зря я выписал это орудие из Москвы! Я ему рассказываю, что на Подкаменной Тунгуске спиннингом вытаскивают тайменей килограммов на тридцать, а то и больше. У Георгия, как определил мой Саша, появился "гончий блеск в глазах". Какой из рыболовов не мечтает о крупной рыбе!..

Через тридцать километров Николай объявил, что скоро будет река Курунг-Урях, Чара круто повернула от хребта, и мы увидели справа широкий приток. — Э, да там кто-то есть!

В устье Курунг-Уряха стояла лодка, двое людей на берегу распутывали сеть.

— Не пристать ли нам? — спросил Николай. — Мотор проверим!

— Поспиннингуем! — страстно добавил Георгий Бочаров.

Мы вошли в широкое русло КурунгУряха и причалили к песчаному берегу, заросшему густой лиственничной тайгой, рядом с рыбаками.

— Привет Волковым! — весело кричит Николай.

— Привет семейству на рыбалке!

Но рыбаки встретили нас, как мне показалось, не очень-то дружелюбно. Это были жители Чары, отец с сыном.

— Куда собрался, Николай? — спросил старший из них, пожилой человек с морщинистым лицом и жилистыми руками, видать, бывалый таежник. — Да вот, Иван Ильич, везу товарищей на Горячий! Старик внимательно посмотрел на нас с Сашей. Его взрослый сын Саня держал в руке пару мелких рыбин, которых намеревался чистить.

Как позже выяснилось, настроение Волковых было испорчено плохим уловом. Кроме нескольких окуней и маленьких сигов они ничем не могли похвастаться. Мешочек соли и пустой бочонок оказались теперь вроде бы и ненужным балластом в лодке. Хуже нет, когда не везет на рыбалке!

Николай с Сашей сняли с лодки мотор, вынесли на берег и захлопотали вокруг него с ключами и отвертками. Тем временем мы с Бочаровым решили попытать счастья спиннингом. Отплыли на лодке от берега и с помощью шеста стали подниматься вверх по Курунг-Уряху, отыскивая глубокие ямы. Все наши попытки оставались безрезультатными, как будто и рыбы совсем не было в реке.

Уже приближался вечер, да к тому же на западе небо затянуло плотными облаками. На таежной речке среди густого темного леса стало совсем сумрачно. И хоть у меня уже устала рука крутить катушку, но возвращаться ни с чем не хотелось. Мы решили сплыть по течению обратно, вниз.

— Ну как, рыболовы? — услыхали мы насмешливый голос с берега, когда тихо скользили мимо нашего лагеря.

— Плохо.

— Поворачивайте чай пить!

Мы ничего не ответили. Мы молча проплыли дальше к устью. В том месте, где Курунг-Урях впадает в Чару, дно его круто обрывается, образуя глубокую яму. Здесь можно закинуть спиннинг.

Самое страшное для спиннингиста-зацепиться крючком за корягу. Спутанную леску можно распутать, но зацепившуюся блесну не всегда вызволишь из беды. Все это я очень хорошо знал. Энергично вращая катушку, чтобы подтянуть далеко заброшенную блесну, я вдруг почувствовал резкий толчок. Зацепился! Проклятие! Леска туго натянулась, потом вдруг сразу ослабла и пошла на катушку.

— Блесна оторвалась! — проговорил я с досадой. Однако, наматывая леску дальше, я почувствовал тяжесть, словно за блесной тянулась вывороченная со дна коряга. Значит, блесна цела!

Неожиданно коряга сама всплыла на поверхность, и вокруг нее пошли волны, словно она ожила; потом коряга снова погрузилась. Я подтягивал её ближе к лодке, а леску все дальше тянуло в сторону. Происходило что-то странное.

— Георгий, я ничего не пойму: или это коряга, или...

— Это таймень, однако! — почему-то шепотом, проговорил Бочаров.

Я продолжал крутить катушку, и натянутая леска почти вертикально приближалась к лодке.

— Еще секунда  другая, и у нас с Георгием перехватило дыхание: огромный малиново красный таймень, упираясь, эдак боком, боком приближался к лодке: рядом с ним плыл другой, поменьше. Бочаров рванулся к мелкокалиберной винтовке. Второй таймень моментально исчез в глубине. За ним ринулся тот, что сидел на леске. Я едва успел отпустить катушку, которая бешено закрутилась, больно ударив меня по пальцу.

— Вот это случай! Ну, держись, Георгий!

— Не упустите! Только не упустите! — молил Бочаров.

Сказать по правде, мы даже немного струсили. Кто знает, как может повести себя таймень! Если он будет метаться и леской перехлестнет лодку, тогда одно неловкое движение-и мы окажемся в воде, в стремительном и глубоком потоке.

Вскоре я снова подтянул рыбу к лодке. И снова рядом с ней плыл её напарник. При виде людей он опять скрылся. Я совсем близко подвел, видимо, уже ослабевшего тайменя. Георгий прицелился и выстрелил ему в голову. Таймень судорожно растопырил гребные плавники, величиной почти с человеческие ладони, и замер. Мы не смогли вытащить его из воды и отбуксировали к берегу, а там уже подняли и уложили на дно лодки. Рыба заняла половину нашего судна. Голова её была не меньше человеческой.

Георгий торжествовал: его спиннинг выдержал ответственное испытание. А я был горд за себя: мне впервые посчастливилось поймать такую громадную рыбину.

— Рыбка что надо! — восхищался Бочаров, рассматривая гигантского тайменя.

 

— Вот ахнут нашито рыболовы!

— А второй-то тоже был хорош! — сказал я Георгия.

— Нс мешало бы и его сюда! — усмехнулся он.

— А почему они плавали вдвоем? — Говорят, что таймени часто стоят в ямах парой. Вдвоем-то веселее!

Возвращались мы почти в полной темноте, ориентируясь на огонек костра.

Наши спутники были в полной уверенности, что мы вернулись ни с чем. Они даже не подошли к лодке. Николай и Саня таскали к костру сучья, Иван Ильич и Саша рубили их.

Мы с Георгием молчали: рыбакам нечего хвастаться, когда улов говорит сам за себя.

— Ну так что, мужики, заделаем ухец, — сказал Николай, обращаясь к Волковым.

— Рыбка-то у нас уж очень неважнецкая, — проговорил Иван Ильич.

— А мы её картошечкой сдобрим! Я прихватил! — и Николай направился к лодке.

Мы с Георгием переглянулись: "Ну, сейчас будет!" Прошло несколько томительных секунд и из темноты раздался вопль: — Иван Ильич! Санька!

Старик и сын аж вздрогнули и поторопились к лодке. За ними вскочил и мой Саша. Навстречу им из темноты показался Николай. Он обеими руками нес за жабры нашего тайменя. Хвост рыбины волочился по песку.

— Вы видали? И помалкивают, язви их!.. Рыбу приволокли к костру, положили на песок и стали громогласно оценивать её достоинства.

...Ох и вкусна же получилась из этого тайменя уха! Она была жирной и ароматной. Мы смаковали каждый кусок, тщательно обсасывали каждую косточку. То и дело раздавались возгласы: — Мировая! — Однако, это уха! — Царю есть такую! — Еще подвали!

И снова наступала пауза, когда были слышны только выстрелы сучьев в костре да громкое прихлебывание. — Смотрика! — сказал неожиданно Саша, глядя

за реку.

 Мы оглянулись. За лесом словно вспыхнул большой костер: из-за тайги, из-за речки всходила огненнокрасная луна. Сказочное светило кралось за темными силуэтами деревьев. Мы невольно притихли, и до моего уха долетел какой то неопределенный звук.

— Тихо! Послушайте, — сказал я, — там в лесу лает собака!

Прислушались все. Из-за леса действительно донесся хриплый лай старого пса. — Это гуран, самец косули, — сказал Саня. — Козел прочуял нас и предупреждает стадо об опасности, — пояснил Иван Ильич,

За лесом, из-за которого всплывала луна, простирались болотистые луга. По ночам туда выходят кормиться стада косуль.

В этот день с меня было довольно сильных впечатлений, Ведь мы с Сашей только утром находились в предгорьях Удокана, потом проехали двадцать километров на конях по тайге, проплыли тридцать на лодке, а теперь сидим в устье Курунг-Уряха. И все за один день! После сытной ухи клонило ко сну...

Туманное утро на таежной речке. Бледным силуэтом темнеет лес на берегах. В проеме между двумя лесистыми мысами висит мутный диск солнца. Под ним, словно в воздухе, медленно скользит лодка. Это Иван Ильич с сыном проверяют сети.

Еще очень рано. Мы ждем, когда рассеется туман. Плыть по реке в эту пору опасно.

Проходит полчаса, и туман исчезает бесследно. Невидимая сила увлекает его вверх и гонит к горам. Потом он поднимается ещё выше и превращается в облака.

Мы прощаемся с Курунг-Уряхом. Прощаемся и с нашими новыми друзьями: Иван Ильич и сын собираются плыть в Чару. Георгий Бочаров вместе с ними решил вернуться в Чапа-Олого.

И вот снова мы в лодке. Чара круто поворачивает к каменной стене Кодара, в которой едва угадывается расселина. Через восемь километров впереди показывается остров. — Утюг! — кричит Николай.

Я сначала не понял, в чем дело. — Остров называется Утюгом, — пояснил Есипов. Узкий, вытянутый вдоль реки и заросший высоким лесом остров, действительно походил на утюг. Но мне он представился и в другом образе: мне он виделся громадным кораблем, который широко распустил свои зеленые паруса. Его мачтами были деревья, реями-раскинувшиеся ветви. Нет, это был не утюг, а зеленая бригантина далеких времен!

Николай круто повернул лодку от острова, и мы причалили к левому песчаному берегу Чары, напротив Утюга.

— Слезай, приехали! Остановка "Горячий ключ"! Горячий источник находился где-то за лесом, у подножия подступившего к реке хребта. Мы вытащили лодку на берег, взяли с собой все необходимое для киносъемки и углубились в лес. Тропа подвела нас к озеру. На дальнем конце его стоял деревянный домик.

. Николай стал громко вызывать переправу. Мы помогали ему до тех пор, пока от домов не отчалила лодка.

— Валекжанину и Золотуеву-привет! — встретил Николай товарищей, приплывших с того берега. — Зачем пожаловал, Есипов? Попарить косточки? — Гостей привез. Заснимут вас, голубчиков, на кинопленку.

Вскоре мы уже стояли перед большой избой, рубленной из толстых бревен. На её дверях была прибита доска с надписью: "Каларский курорт". На этом необычном курорте неожиданно оказалось довольно много лечащихся.

— Салют путешественникам! — услышал я голос за своей спиной. Обернулся и увидел молодого геолога с бородой, которого мы встречали ещё под Зародом в первый поход по Чарской тайге. — Кривенко! Чего вы здесь?

— Прогреваюсь после экспедиции, чтобы не было ревматизма!

...Мы с Сашей спешили воспользоваться ясной, солнечной погодой и сразу же принялись за съемку знаменитого источника. Для разговоров и знакомства с людьми у нас ещё будет время вечером.

У самого озера из земли бьет совсем неприметный горячий ключ. От него исходит легкий запах сероводорода. "Пахнет порохом", как говорят здесь. Температура в источнике около пятидесяти градусов. В десяти метрах другой родничок выделяет сероватую жидкую грязь, так же пахнущую "порохом".

Рядом с источником, на высоком сухом берегу озера, в сосновом бору жители Чары построили две избы —  общежития для лечащихся, а над самым целебным родником ещё одну избушку в две комнаты-это мужское и женское отделения. В каждом поставили по ванне.

На этом курорте нет ни административного, ни обслуживающего персонала. Лечение проводится по системе самообслуживания: больной вооружается ведром, черпает горячую воду из источника и сливает её в желоб, который сообщается с ванной.

Кто-то из опытных "курортников", опять же руководствуясь принципом самообслуживания, по собственной инициативе повесил на стенке график: первую ванну следует принимать три минуты, вторую — шесть, третью-девять и так далее-каждая следующая на три минуты продолжительней.

Конечно, пока ещё курортное самодеятельное хозяйство здесь весьма примитивно. Но люди уезжают исцеленными, и слава о чарском источнике расходится далеко за пределы Читинской области. Рассказывают, что с берегов далекой Олекмы, из села УстьНюкжа, Амурской области, сюда в начале лета привезли на оленях старуху. Из-за острого ревматизма бедная бабушка совсем не могла двигаться. А когда за больной приехали в конце лета, она бодро пешком пошла к далекому дому на своих собственных исцеленных ногах.

В озере много рыбы, в основном крупной плотвы, или сороги, как её здесь называют. В свободное от процедур время лечащиеся рыбачат. Поэтому и не запасаются особенно продуктами из Чары.

Впрочем, вечером за общим ужином наш Николай, отведав несколько жареных рыбешек, с напускным пренебрежением заявил:

— Однако разве это рыба? Одни кости! Ленок, таймень — вот это да!

— А ты, паря, чем речи говорить, налови ленков-то да и угости нас, — с хитрой улыбкой предложил совсем

седой и сухонький старичок, которого все называли "дед Макаровский".

— А что, дед?! И угощу! Вот завтра поедем к порогу и наловим.

— Ну, ну, — сказал дед и посерьезнел, — только замечай по левому берегу большую березу. Замечай её , Николка! Ниже её не приставай! Ни-ни! Страсть как кипит вода там в пороге! После жареной плотвы всласть пили чай. Молодые муж и жена с Витима, из Муйской котловины, — Анатолий и Вера Мелещенко говорили мне:

— Ну зачем нам ехать на Кавказ? Далеко, а здесь та же Мацеста! На лодке по Чаре прокатиться-одно удовольствие. А где вы найдете ещё курорт, на котором можно и рыбку добывать, и охотиться, а к осени собирать ведрами ягоды и грибы?

Уже за полночь мы с Сашей уходили к себе в палатку спать. Прощаясь, Анатолий Мелещенко сказал:

— Приезжайте к нам на Витим, в Мую. Снимите Парамский порог или Сивакскую шиверу под горой Шаманом. Там же красота неописуемая! Приезжайте, не пожалеете.

— Спасибо большое, Толя. Пожалуй, мы это сделаем!

— Обязательно приезжайте! Остановитесь у меня в Толмачевске или у моих стариков в Муе.

Я дал слово Анатолию, что если нам с Сашей удастся попасть на Витим, то мы обязательно разыщем Мелещенко.

Кто знает, может быть, это наше путешествие по горам Северного Забайкалья завершится именно там? Рано утром мы отправились к порогу. В районе Горячего ключа Чара прорывает восточные отроги Кодара. Здесь она становится бурным, клокочущим потоком и образует несколько порогов, названных Сулуматскими по имени речки Сулумат, которая чуть ниже впадает в Чару.

Еще ниже ревет порог Пуричиканский, а за ним — Торские пороги, и где-то далеко после них Чара впадает в Олекму.

Николай причалил к левому берегу на почтительном расстоянии от порога, до которого мы дошли уже пешком. Чара, зажатая между высокой скалой справа и небольшим островом слева, устремляется в узкий проход. Перед самым порогом у обоих берегов образовались небольшие тихие заводи, или, как их здесь называют, улова. Вода в них неподвижна, а местами даже имеет обратное течение.

Мы перебрались через протоку на остров и подошли к самому порогу. Постояли и посмотрели, как кипит, бушует Чара, послушали, как бурлит она и грохочет по дну камнями. Еще раз прошли левым берегом. Николай все высматривал что-то. В одном месте, где река образовала маленькую заводь, он подозвал меня и сказал:

— Хорошее улово. Здесь рыбка должна быть. Сюда поставим сетку,

Вернувшись к лодке, мы посидели немного. Николай что-то обдумывал.

— Однако можно подплыть поближе, — решил он. Мы на малой скорости направились к порогу. Старались держаться левого берега. Николай долго выискивал глазами подходящее для ночлега место. Оно нашлось на правой стороне реки, где между камней укрылась небольшая тихая заводь с песчаным берегом. Есипов резко направил туда лодку.

Это была отличная площадка для лагеря. Тайга с мощными лиственницами начиналась сразу, почти от воды. Песок и густые заросли придавали месту уют. В кустах журчал крохотный ручеек. На плотном моховом ковре мы поставили палатку, а на песке развели костер. Впрочем, жить нам здесь недолго, только ночь провести, а следующим утром мы уже должны возвращаться на Горячий ключ, а там через денек, не больше, и в Чару. К этому времени подойдут наши олени, и мы сможем отправиться вдогонку за Преображенским в горы.

Под вечер Николай взял сети и, направляясь к лодке, попросил меня: — Вы мне поможете?

Я с удовольствием согласился. Мы переплыли на другую сторону к облюбованному Николаем улову, расставили на ночь две сетки и вернулись в лагерь.

Вечер был на редкость приятным. Тайгу просвечивали оранжевые лучи заходящего солнца. Этот пламенеющий свет озарил порог, превратив бурлящую воду в литое сверкающее золото.

— Охотники говорят, здесь частенько по утрам выходят на водопой изюбры, а иногда и медведи, — сказал Николай. У Саши засверкали глаза: — Попробуем их заснять! — Попытаемся!

Перед сном мы установили на берегу кинокамеру с телеобъективом, чтобы она в любую минуту была готова к съемке, и заснули под неумолчный шум порога.

Утром я осторожно выполз из палатки и осмотрел противоположный берег. Не вышел ли изюбр на водопой? А может быть, и косолапый пожаловал? Нет, там никого не было. Я продежурил у киноаппарата около часа, и все напрасно! Проснулись и мои спутники.

— Ребята, — сказал Николай, — завтрак пока не готовьте, будет уха!

— Поедем, глянем, много ль залетело в нашу сетку, — предложил он мне и добавил: — тозовку прихватите!

Малокалиберка, очевидно, на случай, если попадет крупный таймень", — подумал я. Взял винтовку, немного патронов и прихватил фотоаппарат.

Саша помог нам столкнуть лодку, Николай завел мотор, и мы отплыли.

То, что произошло дальше, и до сих пор кажется мне страшным сном.

Едва Николай вывел лодку на середину реки, как заглох мотор. Нас сразу же потянуло к порогу. Мы безуспешно пытались, орудуя шестами, противостоять течению. Мне трудно сказать, сколько времени прошло в этой страшной напряженной борьбе. Помню только, что резкий толчок выбил из рук шест и меня буквально выкинуло в кипящую грохочущую воду. В это мгновение, очевидно, за бортом оказался и Николай.

Бешеная струя воды подхватила меня, закрутила, замотала и сразу же стала затягивать вниз, вглубь. Совсем нерасчетливо расходуя силы, я отчаянно загребал

руками, толкался ногами, извивался, пытаясь выбраться на поверхность, а меня затягивало все глубже и глубже. Временами через толщу воды видел над собой светлое небо и рвался наверх к нему от смерти, которая все крепче и крепче схватывала меня. Я задыхался, силы мои иссякли, и я уже не мог бороться. Еще секунда — и все бы, наверное, кончилось, и тут словно кто-то вытолкнул меня из воды, я оказался на поверхности и в двух метрах от себя увидел перевернутую разбитую лодку. Рванулся к ней, ухватился за днище. Меня тошнило и мучил кашель: легкие и желудок были до отказа наполнены водой.

Немного отдышавшись, я увидел, что быстрое течение несет меня мимо устья Сулумата-значит, порог остался уже позади. Собрав последние силы, я забрался на днище и лег поперек лодки. Только теперь я почувствовал, как ломит правую ногу от студеной воды, — сапог с нее слетел. Через плечо висел намокший фотоаппарат. Рядом с лодкой прыгала на волнах выскочившая из кармана кассета.

Я хотел было сбросить оставшийся сапог и фотоаппарат, но увидел, что лодку опять несет на порожистое место, где среди клокотания воды выступают камни. Обеими руками я вцепился в смоленые борта. Тяжелые валы хлестнули по лицу, оглушили, залили с головой, лодка с треском билась о камни, и каждый удар казался мне последним: вот сейчас рассыпаются доски под моими сведенными руками и меня поглотит взбесившаяся струя порога...

Километрах в шести ниже Сулумата лодка застряла на каменистой береговой отмели. Я сполз в воду и, цепляясь руками за камни на дне, выбрался на берег. Меня била дрожь. Отдохнув и немного согревшись на солнышке, я, хромая, пошел осматриваться. Обнаружил, что нахожусь на лесистом острове и что от берегов он отделен широкими и глубокими протоками с быстрым течением.

Тщетно искал я место для переправы. Везде стремительная струя угрожала сбить с ног.

Был уже полдень, когда я наконец выбрал место с более спокойным течением. Опираясь на палку, зашел в воду, но через десяток шагов течение сбило меня с ног. Я отчаянно работал руками и ногами. Меня отнесло

очень далеко, но все-таки я достиг противоположного берега.

Потом я отправился обратно-к порогу, к нашему лагерю. Я шел берегом Чары, шел долго, преодолевая каменные завалы, крутые подъемы и спуски, топкие береговые отмели.

На лесистом мысу из-под ног у меня вспорхнул рябчик. Засвистев тревожно, он упал на землю и беспомощно, жалко заковылял, волоча крыло, припадая на одну лапу, смешно подпрыгивая. Я знал, что это рябчиха, что она хитрит, уводит меня от птенцов. Вот прямо передо мной на ветке кустика сидит крохотный рыжий комочек-рябчишка, поменьше куриного цыпленка. Он сидит неподвижно, наблюдает за мной удивленными круглыми глазами.

Я сказал ему что-то ласковое, ободряющее, дескать нечего тебе бояться, и он, смешно хлопая плохо оперенными крылышками, слетел на землю и спрятался в траве. Там же притаилось ещё несколько таких же комочков. Рябчиха страшно разволновалась, она издавала испуганные крики, и я поспешил уйти, чтобы не тревожить пернатое семейство.

Солнце уже склонилось к хребту, когда я подошел к нашей палатке. Она была застегнута. — Саша! Николай!

Никто не откликался. Я заглянул в палатку: аппаратура, снаряжение и продовольствие-все было уложено. Поверх лежала записка: "28/** — 59 г. на Ключи ушел в два часа дня. Ждите здесь. Галаджев".

"Ждите" — значит, Николая он тоже не видел. Где же Николай? Неужели...

Жутковато ночью одному в тайге. Я ежеминутно просыпался и прислушивался, не идет ли Николай. Рядом грозно ревел порог. Как-то за этим шумом мне почудился звук моторной лодки. Я выскочил из палатки на темный берег и прислушался — нет, никого нет.

Я развел костер и сел подле него, уставившись на пламя. С огнем было не так одиноко. Трещали сучья, искры неслись вверх, в черноту ночного неба. Дрожащий свет плясал на ближайших деревьях, а за ними мрак, непроглядная тьма. Мне казалось, нет я был уверен, что вот сейчас из этого мрака, из тьмы появится

Николай и скажет со своей доброй усмешкой: "Мужики, сегодня мы, однако, искупались..."

Я вскакивал и что было мочи кричал на всю ночную тайгу: "Николааай!" В ответ только грозно ревел порог. Я вновь садился к костру, подбрасывал в него несколько палок и снова погружался в какое-то странное оцепенение.

К утру я весь горел, чувствовал страшную слабость, меня душил сухой, рвущий горло кашель. Я сварил крепкий чай, напился и забрался в палатку. В полдень солнце нагрело перкалевую крышу надо мной, я пропотел и почувствовал себя лучше.

Пошел по берегу к порогу искать Николая. Мне все казалось, что я увижу его идущим навстречу. Иногда появлялась внутренняя уверенность в том, что Николай так же, как я, попал на остров и не может с него выбраться.

Дойдя до первых от порога островов, я громко звал Николая. Прислушивался, стараясь сквозь шум Чары уловить ответный голос. Николая нигде не было.

Едва я возвратился в лагерь, как вдруг услышал голоса на противоположном берегу. — Эй! Эй!

Там стоял Саша с одним из местных жителей, Александром Валекжаниным. — Где Николай? Я с горечью махнул рукой: — Нет Николая! Не знаю, где он!

Саша и Александр велели мне оставаться в палатке, а сами пошли вниз по Чаре на поиски. Обещали вернуться завтра.

...На следующий день в полдень на противоположном берегу снова появился Саша. Шум порога мешал разговаривать. Надрывая голосовые связки, он кричал:

— Идите по моим следам берегом до Утюга и ждите там! Это будет километров семь. Дорога плохая! — Ладно!

Он ушел. Я уложил в рюкзак хлеба и сахара, закрыл палатку, оставив немного продовольствия в ней на случай возвращения Николая. С котомкой за плечами, в рваной рубахе, с одним сапогом на левой ноге и с портянкой, обвязанной веревкой, на правой, я двинулся в путь.

Часа четыре я добирался до острова Утюг и очень устал. На противоположном берегу никого не было.

Наконец я увидел две человеческие фигуры. Это был Саша и его спутник. Вскоре они подплыли на лодке и перевезли меня на Горячий ключ.

На Каларском курорте все уже знали, конечно, о случившемся несчастье. Дед Макаровский не умолкал и на этот раз. Обращаясь к одной из женщин, он говорил:

— Ну вот, Полинка, а ты болтала-потонул Михаил. Видишь, девка, делато какие? — сказал он не то с сожалением, не то с осуждением и, повернувшись ко мне, пояснил: — Понимаешь, приходит Санька твой, рассказывает, что видел, как вы с Николаем попали в порог, а после только один из вас показался из воды. Ну вот, а она, Полинкато, и говорит: "Нет это Михаил потонул: он тучный, притом нездешний, а наш Николай сухенький, верткий, он обязательно выплывет. Это онде сцапался за лодкуто!"

— Молчи, дед! Теперь уже все одно, — махнула рукой Полина.

...На следующий день мы добрались до Чапа-Олого. Отсюда радист Георгий Бочаров по рации передал в Чару о случившемся.

Гоша Куликов давно уже пришел с оленями от Гришакана. Но отъезд нам пришлось отложить ещё на несколько дней, пока не пройдет следствие.

Из Чары прибыл начальник районного отделения милиции майор В. С. Трунов. Мы подробно рассказали ему обо всем, что случилось на Сулуматском пороге. Два дня Трунов вместе с Сашей искали Николая. Я не мог пойти с ними: болела нога.

Они тщательно обследовали оба берега ниже Сулумата. Добрались до острова, на который выбрался я, видели застрявшую на камнях лодку и мои следы, идущие вдоль берега. Трунов сказал мне:

— Вы, дорогой мой, родились под счастливой звездой. Вас спасла чистая случайность. Я пожал плечами, не зная, что отвечать. До Чары мы добрались на колхозной лодке. Куликов с оленями пошел кратчайшим путем через тайгу и прибыл в село почти одновременно с нами.

Незавидная слава быть участником событий, при которых погиб человек. В селе на нас смотрели так, словно мы в какой-то мере повинны в смерти Николая Есипова.

Беспредельно жаль было погибшего товарища. Это чувство владело нами все последующие месяцы экспедиции, которую мы обязаны были продолжать. В горах нас ждал отряд Преображенского.

ПО ВЕРХНЕМУ САКУКАНУ

Эвенки — прекрасные таежники. От их наблюдательности не ускользнет малейшее изменение в окружающей обстановке, они прекрасно ориентируются, разбираются в следах зверей, в звуках и обладают ясной памятью. Для них в тайге нет ничего нового, неожиданного, ничем их там не удивишь. Гр. Федосеев

Прошло семнадцать дней, как ушел в горы отряд Преображенского. Где теперь его искать? Вероятно, у самых ледников. Нелегкая предстоит нам задача — не менее ста километров по труднодоступной горной тайге!

Проводник Гоша Куликов неожиданно к тому же заявляет мне:

— Начальник, а я ведь никогда не бывал в Кодаре! — Ты это серьезно? — Ну!

— Я смотрю на своего помощника, стараясь уловить хотя бы тень растерянности на его лице. — Как тебе это нравится? — Дойдем! — уверенно отвечает Саша. — Дойдем, Куликов? — спрашиваю я проводника. — Не беспокойся, начальник! Дойдем! Володька Трынкин рассказывал мне про дорогу!

— Преображенский мне тоже рассказывал: луга — аян-изба-речка Няма — теснина — перевал. Знаю наизусть!

— Стало быть, дойдем.

Нам идти мимо Чарских песков, оттуда заболоченной тайгой на реку Верхний Сакукан и по ней до перевала, где нас должен ждать отряд Преображенского. Но если опоздаем к назначенному сроку, тогда придется догонять отряд уже за перевалом, на речке Левой Сыгыкте или на правом её притоке, непосредственно у ледников.

Наконец тяжело нагруженный киноснаряжением и продовольствием олений караван медленно двинулся из Чары.

Вышли мы уже к вечеру, только чтобы покинуть село. Это очень важно в путешествии — первый переход сделать коротким, а первую ночевку-недалекой от населенного пункта. Первые километры пути-проверка: хорошо ли уложены и увязаны вьюки, правильно ли навьючены животные, не забыто ли что-нибудь, удобно ли подогнана обувь и многое другое, что можно исправить, вернувшись в село.

Перешли вброд Средний Сакукан и, когда спустились сумерки, заночевали на берегу какого-то озера. Спать улеглись в мешках, под открытым небом, без палатки. Над нами звезды и кругом таежная тишина. Только позвякивает колокольчик на шее одного из наших оленей.

И вдруг громкий голос Куликова: — Михаил Александрович, поздравляю с началом путешествия! Мы с Сашей расхохотались.

— Опомнился! — сказал Саша. — Это тебя надо поздравить с началом путешествия, а мы его уже давно начали, да так, что не дай боже!

На следующий день мы с Сашей снова удивлялись "забайкальским Каракумам". Нам нужно было доснять эпизод прохода оленьего каравана по Чарским пескам. Снимать было нелегко-у песков стояла жара. Оводы лютовали. Олени судорожно вздрагивали от укусов и сбивались в кучу.

Снимали до захода солнца, а потом направились к ущелью, через которое Верхний Сакукан пробивался в Чарскую долину.

Следующий день. шли оленьей тропой, которая должна была нас привести к Верхнему Сакукану. Начались невысокие холмы, среди которых встречались круглые, как метеоритные кратеры, озера. Берега их обрамлены зарослями лиловых бархатистых ирисов. Множество мелких кувшинок. А вокруг стояла высокоствольная лиственничная тайга.

Саша, как всегда, шел впереди каравана. Внезапно он остановился и принялся что-то рассматривать на земле. — Откуда здесь лошади?! Мы с Гошей подошли к нему.

— Какие лошади! Это мишкина работа, — сказал проводник.

На тропе лежала свежая куча медвежьего помета. У Саши загорелись глаза, он скинул с плеча карабин и, став в театральную позу, пропел басом: — А ну, медведь, выхоодиии!

— Ты это брось, Сашка! Он ведь все слышит и понимает, — оборвал его сердито Куликов. Мне сначала показалось, что проводник шутит. — Вы не смейтесь, — сказал он ещё более серьезно. — Медведь, как человек, все понимает, только не может разговаривать. Нельзя о нем худо говорить. Он припомнит.

— Худо говорить нельзя, а хорошо застрелить можно! Вот это логика! — Саша так громко и заразительно рассмеялся, что Куликов не выдержал и тоже заулыбался.

Тут же Гоша рассказал нам об особом ритуале, который раньше строго соблюдался у эвенков. После удачной охоты на медведя устраивалось пиршество. На него приглашалось много народу. Медвежью голову клали к костру. Самый старший из присутствующих сажал рядом с собой охотника, убившего медведя, и произносил речь в его защиту. Он просил медведя простить охотника за то, что тот убил его, объясняя, что охотник не хотел этого делать, но его заставил голод. Потом все ели такамин — блюдо из мозгов, печени, сердца и легких медведя, сваренных в жире. Разделяя трапезу с охотником, люди как бы брали долю греха на себя и тем самым облегчали его вину перед зверем.

У многих северных народов в старину существовал культ медведя. Повидимому, и до наших дней дошло какое-то особое почитание этого животного.

Преодолев несколько возвышенностей, мы увидели широко разлившуюся реку. — Вот он, Верхний Сакукан!

— Здесь следы надо искать, — сказал проводник. Разошлись в разные стороны, стали шарить глазами по береговым песчаным отмелям.

  — Есть! Нашел! Вот они! — крикнул Саша. Сомнения не было-это прошел караван Преображенского. Даже видны были отпечатки резиновых сапог.

Следы исчезали в одной из проток реки. Мы долго шли по берегу, но следы больше не встречались. — К наледи ушли, — говорит проводник. Направляемся вброд через протоку к белеющему вдали огромному ледяному полю.

Верхний Сакукан берет начало в самом сердце Кодара. У подножия хребта он распадается на множество проток. Такие места у забайкальцев называются аянами. Среди проток лежат большие острова наледей.

Мы подходим к кусочку перелетовывающей зимы. На поверхности наледи отчетливо видны следы лежки оленей.

— Все ясно! — кричит проводник. — Трынкин заводил караван сюда, чтобы олешки от комаров отдохнули.

Дали отдых и мы своим животным. Они сразу же разлеглись на льду и блаженно закрыли глаза. В воздухе не было ни одного комарика.

Но зато после того как мы, оставив аян с наледями, вошли в ущелье, где с двух сторон реку обступили высокие скалистые горы, оводы с остервенением набросились на нас и на наших животных. К тому же на крутой горной тропе вьюки то и дело сползали с оленей.

Даже всегда спокойный, флегматичный наш проводник совершенно преобразился. Он извергает фонтаны русско-эвенкийских ругательств. Саша не в силах сдержать смеха, а Куликов обижается:

— Ты чего скалишь зубы, Сашка?! Лучше давай помогай, налаживай вьюки!

Головы оленей низко опущены к земле, виден худосочный круп да развесистые, как куст, рога.

Куликов часто останавливает караван и беспокойно осматривает животных. — Ты чего их так оглядываешь? — спрашиваю я.

— Ну и сундуки же у вас! Погубят они моих олешков! Видите, они уже совсем силы потеряли. — Почему так думаешь?

— А вот смотрите на хвостики. Опустились ведь! Значит, олешки устали. Пора лагерь устраивать!

Я знаю, что олени очень покорны и будут тащить грузы до последнего, пока не упадут; больно ли им, тяжело ли-они ничем не выразят своего недовольства, свою усталость. Только по хвосту об этом и можно узнать! Если маленький коротенький хвостик бодро торчит вверх-значит, олень не устал, а когда хвостик опущен — скоро совсем выдохнется.

За этим хвостом, как за барометром, следят оленеводы и вовремя делают остановку, дают оленям отдохнуть. Хороший хозяин всегда бережет своих рогатых помощников. Я сказал:

— Так давай здесь и остановимся, устроим лагерь! — Не спеши, начальник, — ответил Куликов. — Надо найти такое место, чтобы олешкам было еды вдоволь.

Мы проходим ещё сотни метров, минуем высохший ручей и на высоком берегу обнаруживаем сплошные заросли ягеля. Гоша внимательно смотрит на землю. — Вот здесь и олешкам, и нам будет хорошо! Вьючным животным наконец был дан заслуженный отдых. Вскоре запылал костер. Поставили палатку: хмурый вечер предвещал пасмурную погоду. Это был наш первый лагерь в Кодаре. За бурлящим Сакуканом тянулась цепь скалистых вершин. Над тайгой гордо возвышались отвесные серые утесы. Островерхие громады терялись в облаках.

Вечером впервые за время нашего путешествия пошел дождь. В пасмурную погоду все-таки ещё можно снимать, и даже иногда получается неплохо. Но дождь-лютый враг кинооператора.

Всю ночь по палатке барабанили капли. Не изменилась погода и утром. Приходилось ждать, иначе мы рисковали подмочить вьюки с пленкой.

К концу второго дня ливень прекратился, но все ещё было пасмурно. Мы решаем воспользоваться затишьем и двинуться. Пока вьючили оленей, с неба снова закапало. В сумерках и под моросящим дождем продвигаемся вверх по Сакукану. Река сильно прибыла, помутнела, стала более шумной. Переходим вброд многочисленные ручьи. А сверху все моросит и моросит.

У реки Нямы, впадающей в Сакукан, как и значилось это на схеме, нарисованной для меня Преображенским, обнаруживаем несколько заброшенных изб геологов. В одну из них втаскиваем вьюки вместе с седлами. Все промокло, отсырело: продукты, патроны, спальные мешки. Пленка каким-то чудом сохранилась сухой, аппарат тоже. На просторных нарах раскладываем содержимое вьюков.

— Сашка! Зажигай костер! Кипяти чай! — кричит проводник.

— Где "зажигай"? Кругом вода! — В избе зажигай!

Саша в недоумении смотрит на Куликова, а тот молча отрывает топором несколько досок от нар и на земляном фундаменте, устроенном для когда-то существовавшей железной печки, разводит костер.

Моментально изба наполняется дымом. Сидим на полу: голову поднять невозможно.

— Тащика теперь дров с улицы, — повелительным тоном говорит проводник Галаджеву.

За несколько дней этого похода Саша и проводник очень сдружились. Под внешней грубоватостью, с какой они обращаются друг с другом, скрывается большая теплота чувств и искренняя уважительность.

Через минут пятнадцать мы согреваемся горячим чаем. На душе становится весело. Да и дождь, словно убедившись, что нас не запугаешь, стал утихать. Уже можно разглядеть окрестности нашего пристанища.

Небо постепенно проясняется, то здесь, то там ярко проблескивают мелкие, как пыль, звезды. Из-за гор показывается луна. — Ура! — кричит Саша. — Погода будет!

Просыпаемся поздно. Светит солнце. В окно виден очень красивый водопад. Его тонкая струя летит с обрывистых утесов.

Весь день мы сушим вещи. К вечеру уже все собрано, и мы снова отправляемся в путь.

Идем по косогорам, сплошь заросшим кедровым стлаником. На крутых подъемах и спусках вьюки сползают то на круп, то на шею животным. Каждый раз приходится останавливать караван и перевьючивать оленей.

Едва мы сделали несколько шагов после одной из таких остановок, как наш каюр вдруг бросил повод головного оленя, схватил тозовку и побежал, крикнув на ходу: — Кабарожка!

Я поднял глаза и увидел маленькую рыжую козочку, прыгающую по камням. Козочка поднялась на каменную глыбу и застыла неподвижно, устремив любопытный взгляд на нас. Я потянулся за ружьё м, но тут же мысленно обругал себя, быстро раскрыл фотоаппарат и щелкнул несколько раз. Какая досада, что кинокамера в это время была далеко в оленьих вьюках!

Куликов выстрелил, кабарга побежала, остановилась, ещё раз посмотрела на нас. Не очень торопясь, побежала снова и скоро скрылась из виду. — Мясо убежало! — сказал с сожалением Гошка. А я был рад, что кабарожка осталась невредимой. Через километр дорогу нам преградил грозно бушующий ручей с названием Биракан. За ручьем стояли две заброшенные избы. После разведки выясняется, что вброд перейти Биракан невозможно-нас там разом смоет вместе с оленями.

— Ну что, братцы, делать будем? — спрашиваю я молодежь. Ребята молчат.

— Берите топоры, надо рубить лесины и мостить! — Правильно, товарищ начальник! — говорит проводник.

— Верно, товарищ начальник! — поддакивает ему в тон гораздый на шутку Саша.

Мы бросаем два дерева поперек потока. Течение тотчас сбивает их и засасывает под камни. Находим место поуже, где на берегу лежат большие валуны. Здесь мост будет повыше над водой.

Снова рубим и снова тащим сырые и тяжелые лиственницы на плечах. Изрядно помучившись, перебрасываем их через ручей. Два ствола, качаясь, повисли над потоком.

Мы втроем перебираемся по лесинам на другую сторону. Тут мы сможем воспользоваться подходящим

стройматериалом, который в избытке представляют нам полуразрушенные избы. В одной из них, устроенной, очевидно, под склад, пол устлан жердями. Мы тащим их к реке и настилаем поверх лесин, а сверху кладем широкую дверь, которая была давно кем-то сорвана и валялась перед избой. Мост получился хоть куда. По нему мы спокойно переводим навьюченных оленей. Здесь же в одной из хижин мы и заночевали. От шумного ручья Биракана тропа резко пошла в гору. Начались крутые подъемы и спуски. Склоны сплошь поросли ягелем-от него земля белая, словно её запорошило снегом. Оленям раздолье! Они на ходу лакомятся излюбленным кормом.

Но под ягелем иногда скрыты большие камни. Копыта животных проваливаются в щели между ними. Один из рогачей провалился так по самое брюхо, и только общими усилиями мы смогли вызволить его из каменного плена.

Следы каравана Преображенского опять ведут через Сакукан на противоположный берег. Река здесь уже узкая и бурная, едва ли устоишь на ногах, переходя её вброд. Но иного пути нет: выше по течению скалы отвесными стенами обрываются к воде.

Мы распределяем оленей. Куликов берет четырех, нам с Сашей достается по три. — Ну, начальник, смотри!

Проводник первым входит в воду, выбирает самое мелкое место. Мы следим за ним с замиранием сердца.

Вот ему уже вода выше колен. Олени попали в струю, их с силой отбросило вниз по течению. Удержались они только потому, что связаны друг с другом. Когда они достигают середины потока, вода достает им по брюхо и окатывает низ вьюков. Животные с большим трудом преодолевают бешеное течение. Еще мгновение-и они выскакивают на противоположный берег, Куликов моментально бросается на землю, срывает с себя сапоги и выливает из них воду. — Ух! Холодная! — кричит он.

Вторым идет Саша, он с воплями, но благополучно переходит Сакукан.

Наступает моя очередь. Проводник кричит: — Смелее! Только не задерживайтесь, а то собьет! Вхожу в реку. Через два шага сапоги наполняются

ледяной водой. Ломит кости. Кругом клокочет поток. Одно неловкое движение-и полетишь в реку, течение потащит, исколотит о камни. Я широко расставляю ноги и иду, иду сквозь бешеный напор течения. Наконец со вздохом облегчения ступаю на твердый берег.

Едва мы успели порадоваться благополучной переправе, как начался дождь. Все кругом погружается в туман, в трех шагах ничего не видно. Под ливнем устраиваемся на ночлег.

Дождь не перестает и утром. Предстоит последний, но самый трудный переход. В такую погоду его не одолеешь, А ведь сегодня уже 16 июля. Значит, мы опаздываем. С перевала отряд географов должен был уйти вчера, пятнадцатого. Может быть, только дождь задержал их?

— Опоздали... — машет рукой Саша. — Самим придется добираться к ледникам. — Доберемся, — успокаивает проводник. Наша одежда насквозь промокла. Даже после ночи, проведенной в палатке, она остается неприятно влажной. Сырой холод пронизывает до костей. — Давайте запалим кострище! — предлагаю я. — Давайте! — Даешь кострище!

Мы стаскиваем в кучу пни, коряги, сушины, гнилые бревна. Через некоторое время с шумом разгорается гигантский костер. Пламя его взметнулось метра на четыре от земли. И через час, несмотря на то что нудный убористый дождь не переставал, мы стояли возле шумного пламени костра совершенно высохшими, обогретыми.

Оказывается, и в дождь можно просушиться у таежного костра — были бы пни и коряги, смолистые и сухие внутри.

Дождь прекратился только через два дня. Установилась сухая, но пасмурная погода. Мы собрались в последний переход, самый трудный и опасный.

Дело в том, что от места нашего ночлега в верховьях Сакукана начинается узкая пятикилометровая теснина. Склоны гор там очень круто обрываются к воде. Зажатый скалами, Сакукан дико мечется и ревет.

Местами Теснина сплошь заполнена Льдом. Река вырывается из ледяной пасти, как из громадной трубы. Над руслом висят мосты из чистого голубого льда. Зияют отверстия гротов. Свисают причудливые ледяные натеки. Со скал срываются мощные струи живописных водопадов.

Мы вынуждены забираться выше в горы, чтобы обойти теснину. Все реже делается лиственничная тайга, и вскоре даже отдельные низкорослые деревья остаются внизу, начинаются сплошные заросли кедрового стланика. Земля покрыта густым слоем ягеля.

Но вот кончается и стланиковая зона. Вокруг только жалкие заросли карликовой ивы. Под ногами осыпи — страшные места в горах. Передвигаться по ним опасно и трудно. Достаточно неверного шага, и каменная лавина заскользит вниз. А внизу — острозубые скалы, теснины.

Прежде чем пройти через осыпь, приходится потоптаться на месте, чтобы вызвать обвал всего, что может обваливаться. И только после того, как каменная масса осыпется и утрамбуется, можно делать следующий шаг. И так шаг за шагом.

На осыпях и вездеходыолени держатся неуверенно — их копыта не привыкли к острым камням, им больно.

Чтобы не случилось несчастья, мы через осыпи переводим по два три оленя. На это уходит много времени. Впереди уже виднеется перевал. — Мы у цели! — кричит Галаджев. Но проводник, взглянув на уныло опущенные хвостики оленей, отказывается идти дальше. — Начальник, надо таборить!

Я знаю, что проводник прав, и соглашаюсь. Здесь ещё есть кусты кедрового стланика — они дадут дрова для костра, позволят сварить пищу и отогреться. Здесь, у границы снегов, ещё обилие ягеля. Отдохнут животные, отдохнем и мы перед переходом через снежный перевал.

Мы развьючиваем изможденных рогачей. — Смотрите! — показывает Гоша на побитые спины оленей.

Мы расположились над самой тесниной. Слышен рев реки в ледяных тоннелях. Временами раздается страшный грохот. Это обрушиваются ледяные мосты.

К концу дня вокруг нас начали сгущаться тучи. Горы исчезли, потонули в плотном тумане, и мы одни на скале над тесниной. За перевалом небо окрасилось в бордовый цвет — где-то садится солнце.

Среди ночи появилась большая, ясная луна. Стало светло даже в палатке.

— Урааа! — закричали мы в один голос и выскочили из спальных мешков.

Удивительный фантастический пейзаж представился нашим глазам. Холодный серебристый диск светил над суровой горной пустыней. Внизу, в темном ущелье, ещё ползли космы тумана. Над нашим лагерем нависла огромная скала, которая раньше была скрыта облаками. Ее вершину густо запорошил снег. С обрывистых утесов скатывались тонкие струи водопадов и, разбиваясь о камни, рассыпались в мелкую опаловую пыль.

— Завтра будет хорошая погода, — уверенно сказал проводник.

С твердой надеждой на солнце мы провели остаток ночных часов. А утром чуть свет уже были на ногах. Сверкали снега на перевале и окружающих горах. Было светло и сухо.

Ранним утром 20 июля мы начали последний переход к перевалу. Пять дней назад географы должны были уйти оттуда. Мы уверены, что отряд Преображенского давно уже шествует по Левой Сыгыкте, и нам придется догонять его ещё в течение нескольких дней.

Снова идем по осыпям, взяв каждый по связке оленей. Выходим к краю теснины. Здесь она доверху заполнена нестаивающим льдом. По этой гигантской ледяной пробке мы передвигаемся осторожно и медленно, чтобы не оступиться в коварную трещину.

Переходим на другой берег Сакукана. По снежным полянам направляемся к перевалу. Все выше и выше, вокруг нас только снегом одетые мертвые скалы. И вдруг из-за камней показалась палатка. На её колышке я вижу знакомую белую фуражку Преображенского и кричу: — Эээй!

И в ответ из палатки показался Игорь Тимашев, за ним Таня Александрова, а за ней и сам Владимир Сергеевич.

79

— Ну вот. Еще раз мы вас догнали! — взволнованно говорю я.

— И опять вам повезло! — отвечает Владимир Сергеевич. — Завтра мы уходим на Сыгыкту. Я не могу сдержать радости: — Как хорошо! Как хорошо все происходит! — Хорошо ли? — замечает Преображенский. Они уже знают о трагедии на Сулуматском пороге. Известие о ней привез каюр Володя Трынкин, который ездил в Чару за оставленным там снаряжением. Они уже перестали ждать нас, предполагая, что несчастный случай изменит весь ход нашей работы, а может быть, и сорвет экспедицию. На перевале географы задержались только из-за дождливой погоды...

Нас угощают вареной тарбаганиной. Впервые я пробую мясо этого животного. Вкусно.

На перевале нет ни единого кустика. Географы варят еду на туристском примусе. Долго готовится пища на этом агрегате. То ли дело в тайге — пали дрова сколько хочешь!

— Скорее надо уходить к лесу! — говорит Володя Трынкин, с грустью глядя на маленькое голубоватое пламя примуса.

— Завтра с утра отправимся! — утешает его Владимир Сергеевич.

Преображенский рассказывает нам об интересном походе к леднику, который они успели совершить, и о восхождении на одну из вершин.

— Замечательный вид открывается оттуда. Весь Кодар как на ладони! Вот были бы для вас кадры!

В этот же вечер мы вместе с географами забираемся на перевал смотреть закат. Величественная панорама развернулась перед нами. С одной стороны высится снежная группа гор с ледниками, дающими начало реке Левой Сыгыкте. А вдоль .русла этой реки стоят скалы, похожие на средневековые замки. Перевал обрывается к истоку Сыгыкты почти отвесной стеной. Кругом снег, снег и темные пятна озер.

Оранжевый диск заходящего солнца приблизился к темным скаламзамкам. А на противоположной стороне уже померкшего неба выплывал красноватый диск луны.

К ЛЕДНИКАМ КОДАРА

Видел я Альпы швейцарские и итальянские, но нигде не видел такой красоты, как эта, наша, сибирская. В. И. Суриков

Рано утром мы с Сашей ушли на перевал, взяв с собой кинокамеру. Ослепительно горели на солнце снега на вершинах. Небо было безоблачным. Стояла торжественная тишина.

Мы ждали караван, чтобы снять его во время перехода через седловину. — Олени пошли! — кричит мне Саша. Вытянувшись в длинную цепочку, караван зигзагами поднимается по снежному полю. Впереди шествует черный пес Север, за ним его хозяин Володя Трынкин ведет караван. На одном из оленей важно восседает старушка-мать Володи, которая специально отправилась с сыном в горы, чтобы полечиться тарбаганьим жиром. За караваном идет отряд Преображенского.

Перевалив седловину, цепочка оленей начинает спуск в долину Левой Сыгыкты. Все ниже и ниже спускается караван. Я и Саша догоняем его уже там, где снежные поляны кончаются. Мы выходим на альпийские луга с роскошными синими аквилегиями.

Владимир Сергеевич что-то срывает и протягивает мне: — Полюбуйтесь-ива.

Я удивленно рассматриваю маленький-маленький кустик с тонким стебельком и мелкими листочками: — Да разве это ива? Ива-ведь дерево?! — Да, ива! Только карликовая.

Бедная ивушка измельчала до размеров брусничника. Караван движется правым берегом Сыгыкты, а на левом её берегу вздымаются головокружительные громады отвесных скал. Каменные стены, почти вертикально взметнувшиеся в небо на сотни метров, поражают своей монументальностью и  неприступностью.  Долго мы

идем вдоль этих могучих каменных бастионов. Изредка их прорезают глубокие расселины, по дну которых текут бурные потоки. Они обрываются к Сыгыкте красивыми водопадами.

Я несу на плечах камеру и аккумулятор и временами снимаю поход каравана. Саша с Гошей возятся с вьюками, беспрестанно сползающими с оленей.

Стали появляться заросли кедрового стланика вперемежку с полярными березками. Ниже они переходят в труднопроходимые заросли кустарниковых берез, по-сибирски ерника.

По мере того как мы спускаемся, заросли становятся все гуще и гуще. Идти берегом уже невозможно. Приходится брести прямо по воде, выбирая наиболее мелкие места. Но Сыгыкта не особенно балует отмелями, и нам частенько достаются глубокие ямы.

На ночлег устраиваемся в большой и странной березовой роще; стволы многих деревьев в ней изогнуты, скручены, искривлены. Владимир Сергеевич, похлопывая ладонью по одному из таких уродцев, говорит мне:

— Это в некотором смысле замечательная березка. Она родственница той, что растет на берегах Тихого океана-на Камчатке и Сахалине.

— Каменная? — с радостью пускаю в дело свой скудный запас ботанических сведений.

— Да, это каменная береза. И непонятно: каким образом она шагнула так далеко в глубь материка, сюда, в Кодар.

Утром снова продолжаем путь вниз по Сыгыкте. В отличие от Верхнего Сакукана, где преобладает лиственничная тайга, в верховьях Левой Сыгыкты совершенно нет лиственницы. Здесь склоны гор почти сплошь заросли кедровым стлаником. Места глухие, медвежьи. По вывороченным валунам на береговых каменистых полянах видно, что здесь орудовал топтыгин.

Володя Трынкин идет впереди каравана с карабином на плече.

— Встретиться с медведем в здешних местах-запросто! — сообщает он.

Мы с Сашей настораживаемся: нам ещё никогда не приходилось видеть медведя ни в тайге, ни в горах. Я предусмотрительно загоняю в свою двустволку патроны с пулями "жакан".

Стланиковым зарослям, кажется, нет конца. То и дело мы останавливаемся, и в голове каравана раздается стук топоров. Это Володя и Саша прорубают дорогу. Замолкнут топоры-мы делаем несколько шагов и снова стоим, ждем. Продвигаемся буквально метрами. Время таких пауз я использую для киносъемки.

— Ну и заросли же на этой вашей Сыгыкте! — с укоризной говорит Саша и вытирает пот со лба.

— А ведь мы этой же тропой шли прошлым летом! — замечает Преображенский.

— Точно, здесь. Вон мои старые затесы! — подтверждает Трынкин.

— И вот, извольте, миновал всего год и приходится снова прорубаться с топором. Река оправдывает свое название: "Сыгыкта" по-эвенкийски означает "чаща".

Без топора или эвенкийской пальмы — своеобразного ножа, укрепленного на конце длинной палки, — через заросли стланика, пожалуй, и не пройдешь.

Кедровый стланик растет кустом. Называют это растение стлаником потому, что изогнутые его ветви стелются по земле во все стороны от основного корня. На их густо опушенных хвоей концах сидят мелкие шишки с орешками. Это излюбленный корм бурундука и белки. Да и медведь специально заходит сюда, чтобы полакомиться этими шишками в годы их обильного урожая. Охотники утверждают, что мясо медведя, который осенью кормится в стланиковых зарослях, намного вкуснее мяса таежного зверя.

Ниже по Сыгыкте стали встречаться тополь благовонный, ольха, рябина, из трав-папоротник, которого мы не видели по Верхнему Сакукану и в Чарской котловине. Географы старательно собирают гербарий.

Нам часто приходится переходить бешеные потоки, которые низвергаются в Сыгыкту с горных склонов. Сколько раз за день примешь вынужденную холодную ванну, от которой сводит мышцы и ломит кости. Но никто из нас за всю дорогу ни разу не чихнул. Высокогорный воздух чист, лишен микробов, и у нас нет простудных заболеваний.

К концу второго дня пути мы достигли правого бурного притока Сыгыкты, который наши географы назвали речкой Ледниковой.

Здесь разбиваем на ночь лагерь. Наше внимание привлекает удивительная картина-над сплошными зарослями стланика маячат два стройных одиноких дерева: сибирский кедр и лиственница. Откуда взялись высоко в горах эти таежные обитатели? Может быть, медведь, шатаясь по тайге, занес сюда на своих лапах семена этих деревьев? Или, может быть, это "дело рук" птиц?

Завтра двинемся вверх вдоль Ледниковой к ледникам.

В камнях кипит Ледниковая. Над речкой высятся хмурые скалистые громады со снегом на вершинах. Остроконечные пики скрыты облаками. Сквозь заросли стланика, через каменные осыпи, то удаляясь, то приближаясь к самой Ледниковой, мы поднимаемся к её истоку.

В нескольких местах мы видим следы громадных снежных лавин. Сорвавшись с крутых склонов, они несли камни поперечником в один полтора метра. На всем пути лавин лежат ободранные стволы берез и обломки ветвей кедрового стланика.

Игорь, Саша и Володя топорами прорубают дорогу. Местами здесь такие же непроходимые кедрачи, как и на Левой Сыгыкте. Продвигаемся медленно-два километра в час. Над нами тучей вьется мошка. Я с остервенением давлю кровожадных насекомых и думаю: "Когда же наконец человечество уничтожит эту мразь!"

Светлеет на душе, когда встречаются веселые березовые рощи, в них и гнуса вроде меньше. В этих благодатных оазисах мы отдыхаем и с наслаждением пьем неизменный чай.

На следующий день мы форсировали Ледниковую. Я снимал переход каравана через бурный поток. Бешеное течение вот-вот, кажется, собьет животных с ног, но они связка за связкой благополучно переправляются через речку.

Признаюсь, мне страшно было смотреть, когда мамаша Володи, гордо восседая на головном олене, въехала в бурлящую воду: вдруг упадет олень или ему вздумается сбросить старушку в воду.

— Э! Моннооон! Камаяя! — кричит по-эвенкийски Ирина Алексеевна, тискает ногами оленьи бока и благополучно выезжает на другой берег. За ней поспешно выскакивают из воды связанные друг с другом животные.

Мы идем все выше и выше, туда, где торчат острые пики гор. Уже кончаются березовые и стланиковые заросли, появляются снежные полянки.

Трынкин останавливает караван у последних кустов кедрача и говорит:

— Мы пришли: здесь дровишки есть и корм оленям. — Ну, а мы пойдем немного дальше, километра ещё четыре, — говорит Преображенский и, видя мое недоумение, поясняет: — Здесь будут жить наши проводники. Они без костра и дымокуров для оленей не могут. А мы можем обойтись без дров: у нас примус и запас бензина.

Володя Трынкин ловко ставит палатку, из кедровых веток делает стеллаж для хранения вьюков. Ирина Алексеевна, попыхивая неразлучной трубкой, разжигает костер, вешает на него чайник, что-то хлопочет по хозяйству.

А мы уходим. Еще раз форсируем бурную Ледниковую и добираемся к подножию конусообразной, как вулкан, горы.

— Ну вот и мы пришли, — говорит Преображенский. — Располагайтесь на полмесяца. — А где же ледники? — спрашиваю я. — До них ещё километра три. — Почему ближе к ним не подходим? — Там уж совсем неуютное место для лагеря. Долина Ледниковой упиралась в гряду серых скалистых гор, амфитеатром окружающих наш лагерь. Среди этих гор и высшая точка хребта — 2999,8 метра, а под ней главные ледники-цель экспедиции.

Здесь уже холодно: вокруг лагеря лежит снег, на берегах Ледниковой-наледи. Вечером мы, влезая в спальные мешки, довольно дружно посиневшими губами издавали звук "бррр!"

Как бы в награду за все наши путевые мучения, утро следующего дня выдалось ясным, безоблачным. Вчерашние пустынные места словно ожили, выглядели совсем по-другому.

Сегодня мы видим кругом сочные травы, каких порой не встретишь и внизу, в тайге, большие поляны ярких цветов. Особенно прелестны аквилегии — с лепестками синими по краям и белыми внутри!

Рядом с нашим лагерем раскинулось, словно озеро, целое поле аквилегий. Немного ниже каменные осыпи сплошь заросли розовыми кипреями, ещё ниже по берегам ручья — золотистые рододендроны. Более дальние склоны желты от ягеля. Прямо на камнях живет карликовая ивка; там, где скапливается снежная влага, она повыше ростом. По обрывам видны плотные зеленые шапки кедрового стланика, упорно пробирающегося в горы.

Природа щедро наградила чудесными контрастами эти пустынные горные уголки. Лишайник, ягель и рододендроны! Карликовая полярная береза и аквилегии! Сочетание северной тундры и альпийской растительности!

Я взял кинокамеру и умчался на поляны с цветами. Примостившись среди синих аквилегий и снимая их, я увидел, как из лагеря куда-то направились Преображенский с Игорем Тимашевым. Они перескочили по камням через бурную Ледниковую и стали подниматься к одному из скалистых гребней, замыкающих котловину. Куда это они? Уже не ищут ли путь через перевал? Я закончил съемку и приник к биноклю. На гребне была небольшая седловина, от которой в долину широкой лентой спускалась каменная осыпь. Два человека карабкались на четвереньках по осыпи. Они совсем потерялись среди каменного хаоса. Следопыты вернулись через час. — Нашли новый путь в Чару! — громко оповестил лагерь Игорь Тимашев. Владимир Сергеевич добавил:

— Возвращаться в село можно будет по Мраморному ущелью. Намного сократим дорогу.

— Вот это хорошо! Я не хотел бы повторно пройти веселую тропочку по Верхнему Сакукану! — проговорил Саша.

Игорь засмеялся и хлопнул его по плечу: — Я солидарен с тобой, Сандро!

Оказывается, ещё в Чаре известный оленевод Данилов рассказал Владимиру Сергеевичу о том, что он проходил из долины Левой Сыгыкты в Мраморное ущелье. Однако, предупреждал Данилов, перевал трудный и опасный. Склон очень крут и сыпуч. Снаряжение придется нести на себе, а олени должны идти ненавьюченными. Данилов говорил: "Я поднимался с двумя олешками, а большой караван там не пройдет".

Преображенский с Тимашевым нашли эту тропу. По ней до Чары всего около шестидесяти километров. Это же вдвое короче пути, каким мы шли сюда.

К вечеру из нижнего лагеря верхом на оленях приехали Гоша и Володя. Сегодня у Куликова день рождения, ему исполнилось двадцать четыре года.

В поздний час, когда в ночной темноте исчезли окрестные горы, мы зажгли в палатке свечи. Мы сидели на полу по-турецки, у наших ног стояли миски с куропатками, таранью и гороховой кашей — "тайная вечеря" в Кодаре!

Виновник торжества сидел молча в самом углу палатки и только изредка протягивал руку за очередной порцией для "заздравного кубка". Зато Володя Трынкин не закрывал рта. Между прочим, он сказал:

— А мы с Гошкой вчера медведя гоняли. Все притихли.

Игорь подтолкнул проводника: — Нука, нука! Давай плети!

— Почему "плети"? Вот пусть Гошка расскажет. Это он наскочил на топтыгина.

Гоша малость помялся, но все же рассказал о своих вчерашних приключениях.

Шли они с Володей на охоту. У Володи карабин, у Гоши-малокалиберка. Володя задержался у ручья, а Гоша поднялся в гору, где уж очень резво свистели черношапочные сурки. Вдруг видит: торчит из-за камня медвежья морда. Гошка замер, а потом пригнулся и с камня на камень помчался вниз. На ходу оглянулся, а хозяин тайги уже наполовину вылез из-за камня и смотрит ему вслед. Гошка припустился быстрее и свистнул Володе. Тот с карабином поспешил навстречу товарищу.

Медведя на прежнем месте не оказалось. Под камнем была вырыта большая яма, в которой, видимо, отдыхал мишка. Вокруг валялись клочки тарбаганьей шерсти. Очевидно, залег топтыгин после сытного обеда.

Охотникам не пришлось долго искать зверя. Где-то в стороне затрещало, посыпались камни, и метрах в двадцати от них выскочил медведь, который стал поспешно удирать. Друзья открыли по удирающему косолапому стрельбу. Но зверь отделался, как говорится в таких случаях, легким испугом. Он невредимым скрылся, оставив на своем пути "вещественные доказательства" того, что и легкий испуг-все-таки испуг.

— Вот что надо было заснять на кинопленку! — сказал смеясь Владимир Сергеевич. Игорь взял Трынкина за локоть и спросил: — А чего же больше было: смеху или страху? — Было и страшновато, — признался Володя. В кромешном ночном мраке веселые наши проводники сели на оленей. Передвигаться можно было, казалось, только ощупью, а они чуть не вскачь погнали вниз и моментально скрылись в темноте.

Мы живем в районе шести центральных ледников, сосредоточенных  вблизи  высшей  точки   Кодара. В. С. Преображенский перенумеровал их, а некоторым присвоил и названия: │ 14 — имени Нины Азаровой — геолога и альпиниста, погибшей в этих горах, │ 15 — имени Советских географов, │ 16 — имени Евгения Тимашева, в честь географа и альпиниста, погибшего при восхождении на Кавказе, │ 17 — имени Нины Есиповой, геоботаника, погибшей во время работ в Хамар-Дабане.

Большинство ледников расположено на северных склонах Кодара. Они в основном питают водой Левую Сыгыкту. Другая, меньшая ледниковая группа дает начало рекам Апсату, Верхнему и Среднему Сакукану, которые текут по южному склону хребта в Чарскую котловину. Несколько ледников находится в истоках Сюльбана.

Ледники центральной части Кодара: 1 — гребни хребтов разной высоты; 2 — вершины; 3 — леднику 

Ледники Кодара, по мнению Владимира Сергеевича, не просто кое-как дотянувшие до наших дней жалкие остатки древнего оледенения. Нет, они и ныне продолжают жить своей ледниковой жизнью, и современная климатическая обстановка в Забайкалье вполне обеспечивает им необходимые для этого условия, в частности нормальное питание.

Первый поход географы наметили к леднику │ 18. Саша с ловкостью заправского оленевода поймал белого оленя по прозвищу Блондин и навьючил его аппаратурой. Сначала мы пошли вниз по Ледниковой, потом от нее в сторону, мимо водопада, через зеленую долину, заросшую сочной травой, пока не уперлись в колоссальную морену-сооруженный ледником вал из песка и камней. Саша привязал оленя на зеленом лугу под мореной.

Теперь у меня за спиной рюкзак, в нем кинокамера с телеоптикой и запасные кассеты, на плече — штатив. У Саши на спине аккумулятор весом килограммов на пятнадцать. С этим грузом начинаем карабкаться вверх по хаотическим нагромождениям камней.

Ноги обуты в тяжелые альпинистские ботинки с шипами. Идти в них удобно, но нелегко. Пот с нас льет ручьями. Географам несравненно легче: на их спинах полупустые рюкзаки с запасом продовольствия. Мы отстаем. Географы минуют морену и уходят по фирновому полю к подножию скалистых вершин, амфитеатром замыкающих ледник.

Едва мы ступили на ледник, как наше внимание привлекает огромная трещина, из которой доносится глухой шум потока. Где-то глубоко в ледяном теле бушует ручей. Мы с Сашей задерживаемся у трещины, снимаем её , потом снимаем пейзажи. Вот в кадровой рамке я вижу географов, они закончили работу, направляются в нашу сторону. Три фигуры на фоне гигантского ледяного поля кажутся ползущими муравьями.

Закончив съемку, мы ждем Преображенского и его спутников и разговариваем с Сашей о том, как дружна и слажена эта маленькая группа и какой хороший народ подобрался в нее: смелый, умелый и влюбленный в свою географию.

Когда заходящее солнце коснулось острых шпилей гор и на ледник легла тень скалистой гряды, мы были уже в лагере.

Саша, которому выпало в этот день дежурить, пошел к снежнику, где мы хранили мясо. Вдруг он вприпрыжку пустился обратно, схватил ружьё и крикнул:

— Игорь! Сейчас будет куропатка!

— Где куропатка? — заинтересовался я.

— Да возле снега сидит! Но Владимир Сергеевич сказал:

— Не надо, Саша, не стреляй. Пусть живет.

— Будем лучше снимать, — добавил я.

— Какая съемка? Ведь темно!

— На Сашином лице было написано разочарование.

— Ничего, ничего, на полную диафрагму и с замедленным ходом кинокамеры.

Мы стали подкрадываться к птице, которая сидела на камне в окружении своего выводка. Цыплята куропатчата сновали вокруг мамаши. Она заметила нас, спрыгнула с камня и побежала по траве. За ней следовал выводок. А мы крались за ними и снимали.

Время для съемки действительно было позднее: постепенно сгущались сумерки. Пришлось полностью открыть диафрагму, сбавить ход кинокамеры до восьмидесяти кадров в секунду.

Все меньше и меньше расстояние между нами и выводком. Куропатчата, казалось, и не замечают людей,

бегают по траве и что-то клюют. Зато куропаткамамаша очень внимательно следит за каждым нашим движением, но не выражает большого испуга и цыплят своих отводит не торопясь.

Саша за мной несет аккумулятор и с умилением говорит:

— Скажи, пожалуйста! Совсем ручные! — А ты-стрелять! Браконьер!

На следующий день отряд Преображенского отправился в поход к очередным ледникам. Мы с Сашей, нагруженные аппаратурой, не спеша следовали за ним. Шли по зеленому ковру среди так полюбившихся нам аквилегий.

— Куропатка! — крикнул Саша.

Из-под наших ног выбежала серая птица с красной бровью над круглым желтым глазом. Рядом с ней семенило пять маленьких серых комочков. Похоже было на то, что это наши вчерашние знакомые. Доверчивая птица часто останавливалась и наблюдала за нами, но не улетала, а по мере нашего приближения медленно отходила, уводя попискивающее потомство. Куропатчата бойко ковыляли вокруг нее в траве и без устали что-то клевали. Временами мамаша вскакивала на камешек и внимательно смотрела на нас. — Ух, как хорошо сидит! Снимать будем? — Приготовь аккумулятор.

Мы быстро выгружаем из рюкзаков аппаратуру, готовимся к съемке. А куропатка ждет-ей, видимо, очень хочется на экран!

Дальше происходит самое интересное. Приготовив кинокамеру, я начинаю подкрадываться. Саша, пригнувшись, идет следом. Расстояние между нами и птицей резко сокращается. Куропатка, вытянув шею, смотрит на нас, проявляя откровенное любопытство: что это за существо тихо крадется к ней с какимто странным жужжащим предметом в руках! И не причиняет зла! Эта картина так её захватила, что она подпустила нас метра на два.

Присев на корточки, мы умудряемся подойти ещё ближе. Я слежу через объектив и, постепенно переводя фокус, медленно делаю ещё шаг, ещё маленький шаг. Вот уже птица заполнила весь кадр, кажется, можно протянуть руку и погладить её .

Саша не выдерживает и за моей спиной раздается смех, а потом громкое, басовитое: — Цыпцыпцыпцып!

Но куропатку это ничуть не смутило. Она, как бы принимая нашу игру, кокетливо выгнув шею и опустив склоненную набок голову почти до земли, отбегает метра на полтора и снова останавливается в позе, выражающей любопытство. А цыплята-ни на шаг отнес, пищат тоненько  тоненько и проявляют крайнюю заинтересованность происходящими событиями. Они даже забыли про еду, не клюют.

Это дружелюбное преследование могло бы продолжаться ещё долго. Шестидесяти метров в кассете как не бывало! А ведь мы идем снимать работу географов на ледниках, лишней пленки с собой не брали, да и отряд уже ушел далеко.

Прощально помахав куропатке рукой, мы направились к ледникам догонять отряд В. С. Преображенского.

Встреча произошла на подходах к леднику имени Советских географов-это один из самых мощных в центральной группе.

Основной массив ледника густо запорошен снегом. Но что нас сразу поразило-снежная поверхность его розовела, точно её освещало закатное солнце.

Я нагнулся и поднял горсть снега. Снежные комочки и отдельные снежинки словно пересыпаны красноватой пылью,

— Что это? — спросил я Преображенского.

— Это микроскопические красные водоросли. Я впервые услышал о том, что на снегу растут водоросли. Розовыми полосами они разрисовали почти всю снежную поверхность. Их не было только там, где голубел обнаженный лед. Розоватое снежное поле с голубыми пятнами — это ли не зрелище!

Географы направились в верховья правой ветви ледника. Нас же привлекала больше левая ветвь.

Над нею возвышается конус высшей точки Кодара, а в средней её части цирк-понижение с озерком, окаймленное эффектным амфитеатром голубого льда. Лед изрезан большими и малыми радиальными трещинами, в которых шумят хрустальной чистоты потоки. Все они текут в озерко, дно которого — голубой лед.

Здесь рождаются воды, которые шумными водопадами низвергаются в долины!

Географов мы нашли в правой ветви, под отвесным скалистым гребнем. Они били колодцы. Когда мы подошли, уже зияла глубокая яма. Игорь Тимашев и Владимир Сергеевич, тяжело дыша, долбили лопатой неподдающийся слежавшийся снег. Таня Александрова определяла его плотность специальным весовым снегомером.

— Ну как ваши успехи? — спросил нас Владимир Сергеевич.

— Накрутили уже много. Теперь за вас примемся. На стенке ямы, которую выдолбили географы, отчетливо просматривались годовые слои снега. Нижние, более уплотненные, были значительно тоньше, чем верхние. С глубиной снег становился все более плотным и постепенно переходил в чистый голубой лед. Его лопатой уже не возьмешь.

Владимир Сергеевич, называя огромные цифры, нарисовал нам неожиданную и величественную картину — гигантские массы воды законсервированы в леднике. Не будь ледников на вершинах Кодара, не существовало бы и многих потоков, которые стекают с гор и щедро пополняют забайкальские реки.

Засняв работу наших ученых товарищей, мы отправились на ледник Тимашева, который они нам настоятельно рекомендовали посмотреть.

Действительно, это один из самых интересных ледников, которые мы видели в Кодаре. Представьте себе небольшой ледяной амфитеатр с очень крутыми склонами. Он разрезан глубокой щелью, в которую низвергается водопад, питаемый озером на леднике. Водопад расчленен на множество тонких обособленных водяных струй. Они распилили толщу льда на тонкие, как лезвие бритвы, вертикальные пластины. Эти пластины — удивительное и чудесное творение природы.

С трех сторон к леднику отвесно обрываются высокие скалы. Гребни их увенчаны острыми зубцами и замысловатыми, причудливыми фигурами, кое-где опушенными снегом.

Неповторимо красив этот суровый уголок многоликой природы.

ОСТАЕМСЯ НА ЛЕДНИКОВОЙ

И, хотя белые шапки снега и льда, как и раньше, покрывали вершины гор, ледники Кодара перестали быть белыми пятнами на картах Северного Забайкалья.

М. С. Арлазоров

Исследования географов подходили к концу. Намечался последний их выход на ледники. Но у нас с Сашей оставалось ещё много невыполненных дел. В частности, предстояло заснять сурков и пищух. Животных этих в Кодаре великое множество. Своим свистом они ежедневно оглашали окрестности нашего лагеря.

Однажды, вооружившись кинокамерой, мы направились к леднику │ 15 и очень скоро приметили молодого сурка, сидящего на камне метрах в двадцати пяти от нас.

Приготовили кинокамеру. Телеобъектив с фокусным расстоянием 500 мм достаточно приблизил к нам животное. Я нажал пусковую кнопку. Аппарат привычно глуховато и мягко зажужжал, но тут же стал резко сбавлять обороты и остановился, Я судорожно нажимал кнопку, встряхивал камеру, но механизм не двинулся. Мелькнула страшная мысль: "Сел аккумулятор!"

Я прямо-таки похолодел, когда убедился в том, что приключилась именно эта беда.

Как теперь быть? Окончить съемку и совсем уйти из гор? Нет, нельзя-материала ещё недостаточно! Не сняты животные, нужно обязательно снять ещё один подъем каравана на перевал и широкую панораму главных ледников Кодара. А кто знает, какие неповторимые кадры могут встретиться нам впереди, на возвратном пути в Чару?

Правда, есть у нас и другая кинокамера с пружинным приводом, но она имеет всего один объектив, её кассеты заряжаются только тридцатью метрами пленки. И то и другое не годится для съемки животных. Большой набор объективов, в том числе и телевиков, а

также шестидесятиметровые кассеты имеет главная наша камера "Аррифлекс". Но она работает только от аккумулятора.

Может быть, послать Сашу с проводником в Чару — пусть везут запасной аккумулятор?

Саша и Гоша охотно соглашаются на это путешествие. Решено, что они пойдут по новому маршруту через перевал Данилова, разведают кратчайшую дорогу в Чару.

Все, кто остается, пишут письма.

Назавтра после долгих сборов мы направились к перевалу. Кроме меня ребят провожают Игорь Тимашев и Володя Трынкин. По крутой осыпи начинаем подъем, ведя за собой пятерку оленей.

Ребята прощаются с нами и начинают спуск в долину Среднего Сакукана. Мы смотрим им вслед, пока они не скрываются из виду, а потом, немного погрустневшие, медленно бредем по тропе обратно к лагерю.

И словно чтобы ещё более испортить и без того наше невеселое настроение, над долиной Ледниковой нависло плотное молочное облако. Оно совсем закрыло вершины гор. По долине, по её скалам и ледникам, разлился какой-то мертвенный, холодный, неестественно ровный белый свет.

Я заметил, что мы спускаемся вдвоем с Игорем Тимашевым. — А где же Володя? — А вот он, — показал рукой Игорь. Трынкин стоял довольно далеко от нас на склоне и напряженно смотрел куда-то вверх. Потом он вдруг побежал к лагерю. — Что это с ним? — спросил Игорь. — Наверно, медведя увидел, — предположил я. — Возможно!

Мы быстро перескочили по камням через речку и тоже пустились к лагерю. Володя был уже у палаток и загонял патроны в карабин. — Что? Медведь?

Проводник приставил пальцы к голове, изображая рога. — Аа, баран! Где?

— Там, на осыпи, орал сейчас! — и Володя быстро побежал вверх к леднику.

Удивительная новость! В нашем районе объявился снежный баран, редкость Кодара.

Я бросился к палатке, схватил кинокамеру с пружинным приводом и побежал следом за эвенком. Мне нелегко было поспевать за ним. Сын тайги, охотник, он легко и ловко карабкался по камням вверх, туда, где молочный туман скрывал от нас вершины гор. Я обливался потом, стараясь не отставать от него.

Конечно, условия для съемки были совсем не благоприятными, да ещё и камера эта имела не очень сильную оптику. Удастся ли нам в тумане увидеть, не то что снять животное?

Неожиданно Трынкин остановился и сделал знак: мол, подходите, но осторожно. Когда я подполз, Володя спросил: — Слышите? — Нет. — Слушайте ещё !

Я не слышал ничего, кроме шума речки Ледниковой. — Орет... вот опять орет, — сказал Володя. — Где?

— Где-то здесь, наверху. Пошли! Мы стали осторожно подниматься вверх, к серым глыбам россыпи, темнеющей в тумане. Проводник снова остановился. Теперь и я услышал: где-то вверху прозвучал странный голос. В моем воображении рисовался мощный зверь с толстыми и круто завитыми рогами — властелин заоблачных высот.

Володя уже скинул карабин с плеча, но я погрозил ему и показал на кинокамеру. Он закивал головой.

В это время над нами раздался звук, отдаленно напоминающий блеяние овцы. Среди серого тумана на скале темнел силуэт животного с короткими рожками, похожего на козу. — Самка, — шепнул Володя.

Я припал к окуляру своего "ружья". Зажужжала кинокамера. Животное вздрогнуло, бросило мгновенный взгляд в нашу сторону и, сделав прыжок, исчезло. Володя горестно вздохнул. Он меня ни в чем не упрекал, но я чувствовал себя немножко виноватым за то, что лишил Володю такого охотничьего трофея.

Облака сгущались, темнело, рассчитывать на лучший кадр мне уже не приходилось, разумнее всего было

возвращаться в лагерь. Я махнул рукой Володе, чтобы он продолжал путь один.

Охотник искренне обрадовался, похлопал ладошкой по прикладу карабина-мол, сейчас баран будет наш — и бойко побежал по осыпающемуся склону в сторону скрывшегося зверя.

Вернулся Володя через час ни с чем. Он жаловался на низкие облака и наступившую темноту, которые скрыли от него снежного барана.

Исследование центральных ледников Кодара было закончено. Группа Преображенского ушла на Левую Сыгыкту. Я не участвую в этом походе и до возвращения ребят из Чары переселяюсь в нижний лагерь.

На неделю мы остаемся вдвоем с матерью Володи Трынкина-милейшей старушкой Ириной Алексеевной. С нами коротает время и пес Север. Утром я слышу, как Ирина Алексеевна несердито ворчит на собаку: "Уходи давай!" Старушка целый день чем-то занята, что-то варит, кипятит, пришивает. Я помогаю ей готовить, таскаю дрова, воду и много брожу с фотоаппаратом по окрестным горам. Так проходит шесть дней.

Вечером мы с Ириной Алексеевной по обыкновению сидим у костра. Над горами собираются облака. Иногда они опускаются ниже нас, и мы погружаемся в туман. Где-то вдали гремит гром.

— Ой-ой! Погода худой, — жалуется старушка. — Голова болит, нога болит...

Я молча выслушиваю этот монолог и сочувственно киваю. Эвенкийка набивает махоркой трубку и подает мне кисет. Я кручу козью ножку. Некоторое время мы молча дымим, задумчиво уставившись в пламя костра. Потом я нарушаю молчание: — Сегодня Гошка обещал вернуться из Чары. — Эээ! — машет рукой Ирина Алексеевна. — Он сказал: "Восьмого как штык будем здесь!" — Болтает много. Худая погода в Чаре. Все равно не придут к сроку.

И мы снова молча курим. Потрескивают сучья в костре, языки пламени лижут закопченный чайник. В рваные просветы между облаками проглядывает звездное небо.

Ночью меня разбудил злобный лай Севера. Я вылез из спального мешка, отодвинул полог, и пес тотчас с грозным урчанием бросился в темноту. Вскоре его голос раздавался уже где-то далеко.

Ирина Алексеевна заворочалась в спальном мешке, чиркнула спичкой, закурила трубку.

— Медведь, однако, ходит, — равнодушно сказала она, поудобнее укладываясь.

Вскоре вернулся Север и, часто дыша, улегся возле палатки.

— Ты куда ходил? — спросила его старуха. Пес радостно застучал хвостом по земле... Весь следующий день стояла ясная, безоблачная погода. Но к вечеру она снова испортилась: из долины Левой Сыгыкты пришли облака, стал накрапывать дождь.

Чтобы снять кроваво зловещий закат в горах, я с фотоаппаратом побежал на соседнюю вершину. Вернувшись к палатке, я увидел — у костра сидит Гошка и уплетает за обе щеки мясо. — Ты откуда взялся, черт возьми! — Из Чары пришел. — А Саша где?

— В Чаре остался... Олени убежали. Я их ищу. Одного поймал.

Олени убежали — вот это номер! Я взял себя в руки и постарался спокойно выслушать печальную повесть.

В Чаре все уже было готово к выезду. Хватились оленей, а их нет — разбежались по тайге. Гошка пошел их искать по следу, ничего не сказав Саше. Одного поймал у Мраморного ущелья, а следы других якобы вели вверх по Среднему Сакукану. За сутки Гошка отмахал полсотни километров и пришел через горы к нам. — Что ж ты теперь думаешь делать? — спросил я. — Искать надо.

— Сколько же времени ты проищешь? — Не знаю...

— Вот что: завтра ты забери трех быков, поднимись к истоку Среднего Сакукана. Найдешь оленей — хорошо,

не найдешь — все равно на другой же день иди в Чару, чтобы к 14му быть с Сашей здесь.

Я напомнил ему о том, что 15 августа Преображенский со своим отрядом уйдет через перевал. После этого нам уже нечего будет снимать, мы не выполним задания, сорвем работу. Я проводил Гошу через перевал.

В эту ночь меня опять разбудил громкий лай Севера. Потом послышался звук колокольчика и голос Володи Трынкина. Караван Преображенского возвращался из похода.

Через несколько дней географы уходят в Чару, а Саши и Гоши все нет и нет.

Томительно тянется время. Я то и дело хватаюсь за бинокль и смотрю на перевал — не покажутся ли мои ребята. Но, увы, день проходит за днем, и я уже теряю надежду. Придется отправляться в Чару вместе с Преображенским.

Но однажды в бинокль я увидел на перевале торчащие из-за камней оленьи рога.

Гошка все-таки нашел оленей, правда, за исключением одного крепкого рогача. Во вьюках были запакованы и пленка, и аккумулятор, и продукты, и письма. Поверх грузов висели четыре куропатки и жирный сурок.

В этот радостный день у костра читали письма, слушали рассказы ребят о переходе через Мраморное ущелье, а в объемистом котелке варился сурок вместе с куропатками. Володя Трынкин, пробуя ложкой дымящееся варево, приговаривал: — Супец "оближешь пальчики"! Наступило 15 августа.

Снизу из долины Левой Сыгыкты поползли тучи, заморосил дождь, и горы скрылись в тумане. Невзирая на непогоду, географы уходят в Чару. А нам с Сашей нужно снимать их караван.

Тяжело дыша и обливаясь потом, добираемся мы первыми до самого опасного места на перевале. Здесь тропа с крутого и сыпучего склона резко выходит на обрывистую острую скалу. Малейшая неосторожность-и ты полетишь в пропасть. Мы ждем караван. В молочном тумане его плохо видно. Только слышны крики: — Внизу! Поберегитесь!

Снизу отвечают: — Эй, вы! Поосторожней!

Медленно двигаются олени в молочной мгле. Снимаем кадр: на отвесной скале один за другим снизу появляются люди, осторожно ведущие связки оленей. Впереди каравана пес Север.

На перевале мы крепко пожали руки Владимиру Сергеевичу, Игорю, Тане, Володе Трынкину и старушке Ирине Алексеевне. Простились-с одними до Москвы, с другими-до Чары, а может быть, и навсегда. Наша киногруппа остается в горах.

ОХОТА БЕЗ ВЫСТРЕЛОВ

Выследить. Подстеречь. Подкрасться. Поймать добычу в визир фотоаппарата — вот в чем привлекательность фотоохоты. Вот где нужно действительно высокое мастерство следопыта и максимальная спортивная выдержка.

А. Егоров

В августовской тайге ещё зеленеют лиственницы, ещё доспевает голубика, а наверху, под ледниками .Кодара, уже покраснели листья полярных березок, давно отцвели золотистые рододендроны, повяли синие аквилегии и только по берегам бурлящих ручьев ещё зеленеет сочная трава. В эту пору, всегда немного грустную, среди каменистых россыпей нагорных склонах вовсю кипит веселая и деятельная жизнь.

Хлопотливо снуют маленькие рыжие зверьки. Они тащат в зубах травинки-заготавливают себе сено на долгую, суровую зиму. Освободившись от груза, зверек присаживается на задние лапки с таким видом, словно говорит: "Уф! Передохну малость!" Потом издает тонкий свист. Свист этот иногда звучит удивленно и растерянно: "Фю, работы-то ещё сколько!", иногда задорно и бодро, вроде: "Давай, ребята! Поднажмем!"

Это пищухи, сеноставки. Здесь зверьков называют каменушками. Такое ласковое название очень подходит животному, которое обитает в камнях.

Безусловно, следует запечатлеть на кинопленку трудолюбивого зверька. — Саша, снаряжайся на охоту!

Мой помощник уже знает, что мы охотимся только с киноаппаратом.

Несколько заряженных кассет, штатив, аккумулятор и камера с телеобъективом — все это мы распределяем между собой и отправляемся к осыпям.

Сначала при нашем появлении зверьки забеспокоились. Частые тревожные пересвисты дробинками заскакали среди хаотически наваленных камней. Однако очень быстро пищухи привыкли к присутствию людей и, казалось, совсем перестали нас замечать.

Теперь каждое утро мы с Сашей отправляемся на наши "каменоломни", и, установив аппаратуру, ловим интересные сцены. Иногда зверьки не показываются часами. Но мы терпеливо ждем.

Вот совсем неподалеку две каменушки копошатся в траве. Одна из них, срезав острыми зубами стебелек, жует его и тут же с аппетитом съедает. Я вспоминаю собственное детство. Мне почему-то редко удавалось донести из лесу до дому полное лукошко со сладкими ягодами.

А вот рядом другая каменушка-это, можно сказать, другой характер: она озабоченно тащит стебелек. Хоть и мал стебелек, но в общий котел. А вот там ещё пищушка, а там ещё . Я едва успеваю поворачивать камеру и наводить на фокус. Тороплюсь, спешу: каждый упущенный кадр неповторим.

— Смотри! Смотри! Совсем рядом... Да вон же, в траве!

Я направляю телеобъектив туда, куда показывает Саша. Прямо на аппарат бежит каменушка, неся в зубах стебель с крупными листьями. Листья большие, их много, они совсем закрывают зверька. Поэтому кажется, что в нашу сторону движется кустик зеленой травы. Это смешно. Мы с Сашей хохочем и... не успеваем снять редкий кадр.

Каменушка юркнула под камень, где размещается её кладовая. Сложив богатую поживу, она пробежала пару

шагов, остановилась, посмотрела на нас одобрительно, дескать: "Снимаете? Ну-ну, снимайте!"

Скоро зверек вернулся с очередной порцией продовольствия. Такой маневр он проделывал несколько раз, уже совершенно не обращая на нас внимания. Эту сцену можно было снимать без конца. Но стоп-материала для эпизода достаточно.

В заключение снимаем кладовые каменушек. Сколько в них сухого и душистого сена! Вдоволь корма на зиму! Ведь пищухи не ложатся на зимнюю спячку, как другие грызуны, например сурки.

Съемка сеноставок каменушек растянулась у нас на неделю. Пленки было израсходовано много, но не напрасно. В кинофильме "К ледникам Кодара" будет интересный эпизод из жизни маленьких зверьков-пищух.

Утром проводник вылез из палатки и произнес ненавистную для нас фразу: — Опять туман!

Саша сердито перевернулся в спальном мешке и пробурчал:

— Проклятие! Сколько можно сидеть в облаках! Уже неделю ждем мы солнца, чтобы снять совершенно необходимые нам кадры о жизни сурков. Каждый вечер ложимся спать с надеждой утром увидеть луч солнца. Но каждое утро приходят облака из долины Левой Сыгыкты, заволакивают горы, и все вокруг тонет в молочном тумане.

Почти не переставая моросит дождь. Нельзя прикоснуться к брезенту палатки-сейчас же потекут противнейшие холодные струйки. Мы уже наполовину сожгли единственный куст кедрового стланика, который растет на берегу Ледниковой. Принялись за карликовую иву. В ход пошли и сухие стебли золотистого рододендрона.

Уже нет ясных вечеров. Мы встаем при тумане и ложимся при тумане. От яркого пламени костра наши тени сказочными великанами двигаются в вышине.

Иногда громадная тень вызывает в памяти фигуру Маяковского, и тогда Саша, приняв соответствующую позу, рокочет на басах: — Я волком бы выгрыз бюрократизм!

102

Несмотря на непогоду, Гоша ежедневно ходит вниз на охоту и приносит жирных сурков.

В Кодаре широко распространен черношапочный сурок. Он обитает только в безлесных гористых местах .от Камчатки до Байкала. Питается преимущественно травянистыми растениями, поэтому эвенки и якуты считают его самым чистым животным. Володя Трынкин объяснил мне:

— По качеству мяса тарбаган-номер первый, ** ним медведь — номер второй, а потом уж остальные животные-кабарга, косуля, северный олень, изюбр и лось.

Действительно, мясо черношапочного сурка очень нежное и по вкусу напоминает одновременно мясо кролика и курицы.

Зиму тарбаган проводит в спячке. Поэтому летом он отъедается впрок и к осени совсем заплывает жиром, который богат витаминами Д и Е. Местное население охотно употребляет этот жир в пищу-на нем жарят лепешки из муки, сдабривают им кашу и даже просто . пьют, так как народная медицина приписывает ему целебную силу, особенно против туберкулеза и малокровия. Когда у нас кончились сухари, Гоша Куликов натопил два литра тарбаганьего жира и, замешав на воде муку, настряпал вкуснейшие лепешки.

Мы давно выследили несколько семейств сурков. Нужен был всего один солнечный день, чтобы заснять их, и тогда можно наконец уходить из Кодара. Я убедительно прошу Гошу не заходить в тот распадок, где живут облюбованные мной сурки, их нельзя убивать, даже если мы останемся голодными: они необходимы для киносъемки.

Каждый внезапный просвет в облаках мы встречаем радостными криками, но тут же тучи снова скрывают солнце, и настроение наше портится ещё больше.

Решаем-подождем ещё три дня. Не будет солнца — уходим через перевал в Чару. Еды у нас и для трех дней маловато. Саша и Гоша отправляются на промысел, тарбаганить.

Я остаюсь в лагере. Сначала делаю записи в дневнике, потом иду на берег Ледниковой и рублю кустарник для костра... И вдруг я вижу: из заповедного распадка к лагерю бегут мои ребята.

Саша с размаху влетает выше колен в Ледниковую, за ним Гошка. — Что случилось? Запыхавшись, Саша едва выговорил: — Собирайся! Медведи! — Что? Где?

— Там, в распадке. Карабин надо! — Давай карабин, начальник! — со страстной хрипотцой проговорил Гоша.

Мы собрали все вооружение, какое было у нас: карабин, охотничье ружьё с нулями "жакан", две тозовки и... кинокамеру. По дороге я не без труда выяснил, что же произошло.

Охотники направились к леднику │ 19. Там, на зеленых лужайках под мореной, они намеревались добыть тарбаганов. Проходя распадок, в котором я облюбовал сурков для киносъемки, они захотели поинтересоваться, как живут наши будущие "артисты". Вдруг Куликов присел к земле. Саша спросил: — Ты что?

— Ложись! Замри! — зашипел Гошка. У него был растерянный вид. — Бежим за те камни!

Пригибаясь к земле, они ринулись к ближайшим каменным глыбам и укрылись за ними. — Что ты увидел? — спросил Саша. — Медведи!

Саша судорожно схватился за свою тозовку. Гошка выглянул из-за камня и ткнул куда-то пальцем. Саша посмотрел туда и обмер. Совсем неподалеку среди огромных камней, где жили наши сурки, расхаживали три медведя: один здоровенный, два немного поменьше. Видно было, как на могучих лопатках тускло лоснится темный, почти черный мех.

Вот попали! Два охотника с мелкокалиберными винтовками против трех медведей! Что же делать?

— Они не чуют нас, — прошептал Гоша. — Ветер дует от них. Удирать надо!

Когда звери отошли подальше от камней, ребята сначала ползком, а потом бегом пустились к лагерю.

Теперь мы с трепетом в душе шли в наш заповедный распадок. Но когда мы ползком подобрались к камням,

за которыми скрывались Саша и Гоша, и выглянули из-за них, в распадке уже никого не было. — Ушли! — трагически выдохнул Гоша. — Наверно, к леднику ушли, — грустно предположил

Саша.

— Похоже, — согласился Гоша. После долгих и безуспешных поисков мы ни с чем возвратились в лагерь. — Поели медвежатинки, — заметил я, ни к кому не

обращаясь.

— Ооо! — взревел Саша и погрозил кулаком в сторону распадка. Скудный ужин без мяса ели молча.

Солнце показалось неожиданно, когда мы, потеряв уже всякую надежду, уложили аппаратуру во вьюки. Сколько в то утро было радостной и беспокойной суетни, пока мы собирали все необходимое для съемки.

Соблюдая всяческую осторожность (а вдруг топтыгины опять пожаловали!), добрались мы до нашего распадка.

Сегодня долгожданное солнце выманило сурков из нор погреться, обсохнуть. Они ещё издалека приветствовали нас дружным пересвистом. Мы притаились за камнями и стали выискивать зверька для киносъемки. Зоркий глаз нашего эвенка сразу нашел его. — Вон там, на плоском камне прижался, видите? Я, по правде говоря, ничего не видел, но помог телеобъектив с фокусным расстоянием 500 мм. Через него я очень скоро обнаружил сурка. Это был молодой зверек. Приподнявшись столбиком, он поглядывал на пас и неторопливо, с расстановкой посвистывал.

И уж такой это был удачный, солнечный день, что мне казалось и сурок на своем сурочьем языке высвистывал примерно следующее: "Я очень рад! Наконец-то вы пришли!"

Мы отсняли первые пять метров. Сурок застыл в одной позе, словно он не живой зверь, а чучело. Потом свистнул: "Пока!" — и скрылся под камнем.

Вскоре Гоша приметил нам другого. Мы стараемся подползти ближе к нему. Облюбовываем одну из больших глыб, устанавливаем кинокамеру на штатив и осторожно выглядываем из-за камня. Снимаем. Сурок продолжает сидеть на своем камне. Ну сделай, милый, хотя бы поворот головой! Сидит как загипнотизированный. Как же заставить сурка двигаться?

Мы договариваемся с Гошей: он подкрадется к сурку сзади и спугнет его. А я буду снимать зверька в движении.

Скрываясь за камни, проводник приблизился к тарбагану метров на десять. Тем временем я заменил громоздкий объектив Ф — 500 на более легкий с Ф-ЗОО мм и подполз поближе к моему нетемпераментному "актеру".

Сурок, заметив людей, спрыгнул с камня, под которым темнело отверстие норы. Тарбаган уселся возле входа в нее и, встав на задние лапы, с любопытством поглядывал на нас.

Застрекотала кинокамера. Секунда, другая, третья... Пленка в кассете убывает, а сурок сидит как изваяние. Ну, убегай же! — Спугни, спугни его, Гоша!

Проводник машет руками. Это не помогает. В отчаянии я начинаю тявкать по-собачьи. Ребятам эта идея понравилась, они принялись оглашать окрестности диким мяуканьем и завыванием. Тарбаган несколько секунд спокойно наблюдал эту странную сцену, а потом скрылся в норе. Я убежден, что он убежал не от страха, а от стыда за нас.

Я не выключаю аппарат. Уверен, что тарбаган скоро вернется. Действительно, он показался из норы, привстал на лапы, укоризненно смотрит на нас, словно бы говоря: "Эээ! А ещё культурные люди!"

Ребята мои снова поднимают страшный шум. Сурок снова исчезает в норе, но в тот же миг выскакивает из нее. Мечется из стороны в сторону и вдруг скрывается за камнем. Я выключаю аппарат. — Вот он! — кричит проводник.

Наш "актер" успел незаметно перебежать на другой камень и теперь оттуда изучает нас. Любопытство не оставляет животное. Временами он ложится, так что его не видно, потом приподнимает голову и, свистнув, снова припадает к камню. Увлеченные съемкой, мы приближаемся к зверьку теперь уже без всякой осторожности.

На матовом стекле аппарата я вижу выглядывающую из-за выступа мордочку. Одним глазом сурок следит за нами из-за камня. Я смеюсь. В этот момент кончается пленка в кассете. Да и довольно.

Посмотрите видовой фильм "К ледникам Кодара", и вы увидите в нем этого любознательного сурка.

ЧЕРЕЗ ПЕРЕВАЛ В МРАМОРНОЕ УЩЕЛЬЕ

В экспедицию всегда просится много посторонних... Путешествие они представляют себе легкой и веселой прогулкой... В их воображении рисуются палатки, костры, хороший обед и отличная погода... Если бы все было так!

В. К.. Арсеньев

Сухари, сахар, крупа кончились. Из остатков муки мы напекли в дорогу лепешек.

Вьючим оленей. Над нами, дразня и издеваясь, меж облаками показываются голубые просветы, но через несколько минут горы снова затягивает облачная пелена и снова все вокруг тонет в тумане.

И все-таки мы идем к перевалу. Перед осыпью отдыхаем. Каждый берет по три оленя. Начинаем подъем. Пройдя метров десять по неверной, осыпающейся тропе, останавливаемся, поправляем сбившиеся вьюки. Тропа приближается к отвесным скалам, она .перестала петлять между утесами и пошла круто на подъем. Олени тяжело дышат. Задыхаемся и мы.

Вдруг упал головной олень. Он рухнул на бок, закрыл глаза, высунул покрытый пеной язык. И тотчас стал медленно скользить, сползать вниз по осыпи...

Мы с Сашей схватились за вьюки, за седло, пытаясь удержать животное, Куликов понукал его, тянул за узду: — Ты что, пьяный, что ли? Вставай! Ну, вставай!

Я сам не знаю, к нам удалось удержать тяжело навьюченного рогача. Еще немного — и он бы вместе с грузом покатился по осыпи в пропасть, увлекая за собой на связке ещё двух оленей.

Подъем на перевал длился около часа и стоил нам больших усилий.

Туман по-прежнему скрывал даже недальние горы. О съемке не могло быть и речи. Не задерживаясь, стали спускаться к озеру, из которого берет начало правый исток Среднего Сакукана. До темноты мы успели пройти только два километра.

Всю ночь по палатке хлестал дождь. Кончился он только незадолго до полудня, но погода оставалась пасмурной и холодной. Никому не хотелось вылезать из нагретых спальных мешков. Гошка бубнил сонным голосом:

— Надо удирать отсюда: скоро снег пойдет! Саша выдвигал контрпредложение: — А что, давайте дождемся снежка? Меня разбудил этот диалог. Я посмотрел на часы и спохватился — было около часа дня: — Подъем!

На следующем ночлеге мы впервые за месяц разожгли костер по-таежному. Дров кругом было много. Стащили в кучу огромные пни, коряги, и заполыхал гигантский костер.

Утро опять было хмурым, дождливым. Мы идем дальше по Мраморному ущелью.

Внезапно находим тропу. И сразу же видим три заброшенные избы. Неподалеку могила, обнейнная оградой. Надгробие-громадный камень, а на нем прибиты скрещенные ледоруб и геологический молоток. В центре перекрестья-портрет молодой женщины в рамке и надпись:

АЗАРОВА НИНА ИВАНОВНА

,

инженер геолог Я. *. 1915 — 24. ****. 1949.

Погибла при исполнении служебного задания.

Слева на камне высечены слова: "Азаровой от альпинистов".

Это в память о ней назвал её именем В. С. Преображенский один из ледников Кодара.

Мы теперь идем хорошей, торной тропой. На некоторых горных ручьях встречаются старые деревянные мосты. Они осели, покосились, и .потоки хлещут прямо через них. Отшлифованные водой бревна размокли и покрылись слизью. Переходить по ним опасно.

Мы остановились перед одним из таких препятствий. Обойти мост невозможно. Выше горный поток зажат отвесными скалами, и вода в нем кипит и мечется между огромными валунами. Единственный путь-поперек струи по скользким бревнам. Разделили оленей: трех, груженных аппаратурой и пленкой, взял я, остальных Саша и Гоша.

— Братцы, давайте-ка я первым форсирую этот водный рубеж, — вызвался Саша.

— Давай, давай, а мы с начальником посмотрим, — с иронией сказал проводник.

Саша предусмотрительно взял палку и, опираясь на нее, направился поперек потока. Широко расставляя ноги, осторожными шагами продвигается он через стремительную струю. Вода уже по колено, зло бурлит вокруг ног, сильное течение толкает, норовит опрокинуть, смыть.

Олени спокойно идут за Сашей. Но и им это дается нелегко-каждый шаг они делают с видимым напряжением, то и дело скользя копытами по утонувшему настилу.

Благополучно выйдя на берег, Саша победоносно помахал нам рукой. Гошка крикнул ему: — Зачем палку брал? Без нее лучше! — Палочку рекомендую!

Я последовал Сашиному совету, взял увесистый сук и пошел. Ноги сразу же ощутили силу воды. Палка помогла противостоять напору струи. Хорошо оленю-у него четыре ноги! Медленно, шаг за шагом я миновал страшный слив и вышел на берег. — А ну, Куликов, покажи класс! — крикнул Саша. Гоша поправил вьюки на своей тройке оленей и уверенно вошел в воду. Энергично переступая по бревнам, он спокойно достиг мощного слива на середине моста.

Он уже начал проходить опасное место, как течение внезапно сбило его с ног. Гоша упал, его начало медленно сносить к водопаду, но он не выпускает из рук узды оленя. — Палку! — кричит он.

Мы бросаемся в воду и суем проводнику свои палки. Но Гоша не может достать их рукой. Олени, наклонив голову и широко расставив ноги, уже из последних сил удерживают проводника. От сильного напора воды вокруг Гоши разбрызгивается широкий водяной веер. Медленно скользя, он приближается к последним бревнам.

— Держись, Гоша! — кричим мы. Я на четвереньках перебираюсь к другому краю моста, к тому краю, который расположен выше по течению, цепляюсь рукой за торец бревна и во все горло кричу:

— Саша, берись за мою палку, лезь дальше в воду! Саша понимает замысел, хватает протянутый ему сук, бросается в воду ближе к проводнику. — Держи палку! — кричит он Гоше. Куликов ловит сук, я держусь одной рукой за мост, другой держу палку, за которую уцепился Саша, а за конец Сашиной палки держится Гоша. Поток захлестывает нас. Я чувствую, как устает и коченеет от ледяной воды рука.

— Держись, ребята! Тяну к берегу! — крикнул я и стал медленно передвигать руку под водой по скользким торцам бревен.

Саша делает рывок ко мне и этим облегчает мои усилия. Проводник приподнимается на колено, встает. Барахтаясь в воде, мы подтаскиваем его вместе с оленями к берегу.

У костра, когда все уже немножко обогрелись, Саша обращается к проводнику:

— Ну, что же ты, люта душа, пренебрег палочкой-то? Вот и поскользнулся!

Гоша молчит. Виновато смотрит на нас своими раскосыми глазами.

Позади, срываясь с моста, ревет и пенится разъяренный поток.

Через полтора часа мы снова в походе. Мелкая, почти невидимая глазом морось густо насытила воздух,

она давно пробила наши одежды и проникла в самые глубокие недра рюкзаков. Впрочем, такое "земноводное", как сказал Саша, положение не мешает нам до оскомины прикладываться к малине, красной смородине и голубике, которых здесь сказочно много.

Слева и справа шумят бурные потоки. Они вздулись, помутнели. Образовались водопады там, где в сухую погоду их, очевидно, не было. С обеих сторон нас обступают причудливые скалы, окутанные плотными облаками.

Выглянет из тумана утес с группой деревьев и, как мираж, как сказочное видение, повиснет в воздухе. А ещё выше над ним, среди клубящихся облачных куполов, покажется вдруг причудливый профиль скалистой вершины.

Дух захватывает от восхищения перед этой суровой и величественной красотой.

На полпути по долине Среднего Сакукана справа открывается узкое ущелье, заросшее лесом. В нем с высоты пятидесяти семидесяти метров падает тонкая струя воды. Она описывает в воздухе дугу и, перелетев через вершины деревьев, обрушивается в каменную чашу, разбиваясь облаком.

— Какая необыкновенная прелесть! — восхищается Саша.

На следующий день нам удалось, не без труда, забраться с кинокамерой в узкое живописное ущелье и снять водопад сверху. Саша, глядя, как из-под наших ног куда-то вниз обрушивается поток, взял меня за рукав:

— Понимаешь, здесь... — потом он замолчал, подыскивая слова, чтобы выразить сильнейшую степень восторга. Не найдя таких слов, Саша сказал просто:

— Здесь ещё красивее!

Последний день идем Мраморным ущельем. Твердо решили не останавливаться, пока не минуем горы и не выйдем на аян.

Незаметно наступают сумерки. Ниже по ущелью тайга становится гуще, и в ней совсем темно, мрачно.

Уже дает о себе знать усталость. Да и есть, признаться, хочется спать

Таежную тишину нарушает только поскрипывание вьюков, по-хрустывание оленьих суставов да треск сухой ветки, попавшей под ноги.

Мы идем молча, погруженные каждый в свои мысли,. скорее угадывая, чем видя в темноте дорогу.

И вдруг справа, из-за невысокой горы, поросшей темной щетиной леса, вспыхнул яркий огонь! Мы застыли, ошеломленные сильным и неожиданным зрелищем. Как очарованные, смотрели мы на ослепительный диск луны, медленно кравшийся между черными силуэтами деревьев. Перед нами открылся сказочный таинственный лес — искривленные ветви лесных великанов казались лапами чудовищ, вот-вот из-под вывороченных пней выйдут бородатые гномы и закружат на лунной дорожке в страшном и веселом хороводе.

— Сюда бы бабу-ягу, — бодрится Саша.

— И для компании кащея бессмертного, — осторожно поддакивает ему Гоша.

Может быть, такое увидишь и в любом лесу, но в горной глуши Северного Забайкалья все это воспринимается по-особенному...

При лунном свете мы вышли на аян-широкую поляну, где Средний Сакукан разливается на множество проток. За оленями от росистой травы поднимался легкий туман.

Следующее утро выдалось на редкость солнечным и теплым. Под ярким солнцем на фоне чистого голубого неба сверкали снежные вершины Кодара.

Надо же погоде так жестоко поиздеваться над нами: мы столько ждали в горах хорошего дня для съемки, и вот, когда ушли, погода разгулялась! Хоть возвращайся обратно. Но у нас уже ни продуктов, ни пленки, да и времени уже нет.

— Прощай, Кодар! — сказали мы с грустью. ...К вечеру мы уже идем по улице Чары. Вдруг за нашей спиной раздается звонкий голосок: — Здравствуйте, дядя Саша и дядя Миша! Это наши знакомые Леня Сало, Наташа Магомедова и Ваня Шестаков. Они прямо-таки торжественны, одетые празднично, в новую школьную форму. Сегодня 1 сентября — начало учебного года.

НА ОЗЕРЕ ЛЕПРИНДО

Сила, очарование тайги в том, что разве только птицы знают, где она кончается.

А. П. Чехов

Мы распрощались с Гошей Куликовым. Это грустно. Всегда грустно расставаться с человеком, с которым много дней провел в экспедиции. Но ничего не поделаешь. Олени нам уже не нужны. Проводник отправился с ними обратно в Чапа-Олого, и мы с ним, вернее всего, никогда больше не увидимся.

Теперь мы готовимся к новому походу. Надо торопиться: зима подберется незаметно, а в нашем плане ещё два серьезных маршрута. В райкоме партии произошел такой разговор: — Куда теперь направите путь? — спросил меня секретарь райкома.

— Хотели бы на Амудисские озера. — А у нас есть ещё местечко, не менее интересное. Тоже озера. Рыбка там водится особая. Называют её ... ну в шутку "царской рыбой" называют, А какое точное её название — забыл. — Хариус?

— Нет. Этого по всему Забайкалью хоть отбавляй. А той рыбы, кажется, нет нигде, кроме озера Леприндо.

Мне вспомнился разговор в самолете на пути из Читы в Чару, когда мы впервые услышали об "особенной" рыбе из озера Леприндо. — Может быть, форель?

— Называют её здесь так, но это не форель, это особая порода. У нее по бокам красные пятнышки, а мясо оранжевое, икра, как у кеты. — Может быть, это разновидность ленка? — Нет, нет. Ленка в наших реках тоже много. В общем, побывайте на Леприндо, сами посмотрите и снимите нашу каларскую форель.

Этот разговор и решил дело.

В назначенный день к нам из колхоза "Красный таежник" по договоренности приезжает проводник с пятью лошадьми. Я сидел в избе, когда услышал на улице удивленный возглас Саши: — Виктор!

— Привет следопытам! — отвечает ему незнакомый голос.

Я выбежал и узнал в проводнике Виктора Курчатова, с которым мы встречались под Зародом. В руках у него берестяная труба, манок для изюбров. — Приятная встреча!

— Да вот Володька Трынкин сказал мне, что вы ребята неплохие, я и набился к вам.

— Правильно сделал, Виктор! — одобряет Саша. Мы не теряем ни минуты. Собираем все необходимое для очередного путешествия. Хоть оно и нс очень далекое и не очень трудное-семьдесят километров верхом по осенней тайге, все же снарядиться нужно как следует-лишнего не брать, а нужного не забыть. Снабжением и вообще хозяйством ведает Саша.

— Чай, сахар, соль? — с пристрастием допрашиваю его.

— Навалом!

— Ружья, патроны, спиннинг, топоры?

— Есть!

Мы садимся на коней и медленно едем по поселку. Впереди Виктор Курчатов. Замыкают кавалькаду три собаки. Они ссорятся между собой, оспаривая право идти с нами в поход.

Когда солнце скрылось за Кодаром, с гор повеяло холодом, а на безоблачном небе засверкали звезды, мы остановились для первой ночевки на леприндском маршруте.

Вечер в тайге-это время костров и бесконечных разговоров.

После ужина я спросил у проводника: — Знаешь ли ты, Виктор, что на этом самом месте, на котором мы сейчас сидим, лет через десять будет железнодорожная станция? — Интересно! Прямо здесь, возле аяна? — Да. Это один из проектов... А что? Место ровное, сухое, река рядом.

— Приезжайте тогда к нам.

— Обязательно приеду по повой железной дороге.. — Интересно... Эх, и весело же станет у нас! Лежа у костра, мы до позднего часа мечтали о будущем Чары, воображали себе это будущее. А в тайге стояла таинственная тишина. Где-то рядом в темноте фыркали лошади. С треском вырывались из пламени искры и, как маленькие ракеты, уносились в холодный осенний воздух, к звездному осеннему небу.

Я проснулся, когда стволы деревьев порозовели под первыми лучами восходящего солнца.

Все вокруг: хвоя лиственниц и ветви, ягоды голубики, трава и спальные мешки, — все сияющие серебрилось, сверкало алмазной искрой сухого инея.

Это было удивительное утро. Солнечное и холодное. Тихое и сверкающее. Когда солнце поднялось над тайгой, иней стаял и превратился в росу. На каждой ветке, на каждом кустике всеми цветами радуги заиграли хрустальные бусины.

Весь день ехали то сухим сосновым бором, то обширными таежными болотами. Поодаль, на склонах, лиственничная тайга покрылась золотящейся желтой хвоей. Спугивали глухарей и провожали взглядом улетающих птиц. Нам не до охоты, надо торопиться на Леприндо. Правда, проводник все надеялся встретить крупного зверя, он часто трубил в берестяной манок-вдруг выбежит изюбр на этот зов!

К вечеру между стволов показалась ветхая избушка-зимовье со странным названием Полтора Мошенника. Виктор продудел в берестяной манок. Из лесу откликнулся человеческий голос: "Эээ!" Нас встретил хозяин зимовья, старик с интеллигентным лицом, Наум Ильич Тащенко.

— Кинооператоры? Слышал я о вас! Приятно в тайге встретить жилье. К нашим услугам теплая печь и широкие нары. Есть даже сено для лошадей.

Зимовье Полтора Мошенника стоит на берегу ручья, вытекающего из гор Кодара. По словам Тащенко, ручей у избушки зимой не замерзает. Но километра на два

ниже, где течение его замедляется, он промерзает до дна, вода начинает течь по льду, и за зиму образуется наледь высотой до четырех метров.

На столе горит уютная керосиновая лампа, на стене громко тикают ходики. Мы пьем горячий, обжигающий чай, курим толстые махорочные самокрутки и слушаем.

Наум Ильич рассказывает о происхождении странного названия зимовья.

Лет двадцать назад здесь поселился человек. Не без основания носил он прозвище Мошенник. Случилось в ту пору проходить через зимовье молодому старателю с прииска из-за Удокана.

Старатель нес немного намытого золота. Хозяин зимовья и его жена решили завладеть драгоценным металлом, а старателя убить. Но тот был парень не промах и устроил им изрядную потасовку. Жена убежала в тайгу, а сам с подбитой физиономией прибежал в Чару и пустил слух, что на него напал старатель. Однако парень явился в село, рассказал истинную историю, ему поверили, а мошенника и его драгоценную половину арестовали.

— С тех пор и называют сию обитель Полтора Мошенника, — закончил Тащенко и пояснил: — Муж, стало быть, полный мошенник, ну а жена сошла только за половину.

За полночь, когда Саша и Виктор уже сладко посапывали на широких нарах, Наум Ильич рассказал мне невеселую историю своей жизни.

Тащенко приходился внучатым племянником известному атаману Семенову, ярому врагу Советской власти в Забайкалье. Впрочем, Наум Ильич даже и не видел никогда своего родственника.

С первых же дней гражданской войны Тащенко сражался в рядах забайкальских партизан. Бился с колчаковцами и с бандами своего "двоюродного деда". Но самое страшное испытание судьба припасла ему впереди. Его оклеветали, припомнили родственные отношения с атаманом Семеновым, скрывшимся в Маньчжурии.

На много лет затянулось несправедливое осуждение. Отвернулась жена, забыли его друзья и близкие. Так оказался Тащенко в горах Северного Забайкалья. Наконец правда восторжествовала, Наума Ильича реабилитировали, восстановили в правах и удостоили персональной пенсии, как бывшего красного партизана. Но уж близилась старость, и не было уже сил резко менять обстановку жизни. Даже хотелось уединения, и он избрал это далекое таежное зимовье, где числился сторожем.

Рядом проходит зимний путь с Витима в Чару. Здесь отдыхают обозы. Люди греются, пьют чай, ночуют, кормят лошадей.

Я было сказал Науму Ильичу, что плохо так — одному, без людей. Наум Ильич покачал головой:

— Это я раньше был без людей, а теперь я с людьми. У меня часто бывают гости. А потом улыбнулся и добавил:

— Да и живу я не один, с приятелем. Он на чердаке. Бурундук. И занятие есть у меня: пишу, — он показал высокую стопу тетрадей.

Позже, в Чаре, нам говорили, что Тащенко пишет стихи и прозу, что некоторые его вещи уже публиковались.

От зимовья совсем недалеко до озера Леприндо. Мы едем старой заросшей дорогой, которая вьется по некрутым горным склонам и лишь изредка спускается в болотистые низины.

Стоит та замечательная пора, которую называют золотой осенью. Она и здесь, в Забайкалье, "очей очарованье".

Солнечно и сухо, воздух спокоен, прозрачен и как-то по-особенному бодрящ и свеж. В такие дни и дышится легко, и все вокруг радует глаз: и желтеющая тайга, и бледная синева высокого неба, и четкие контуры озаренных солнцем гор. Кони идут бодрым ровным шагом. Мы мерно покачиваемся в седлах, охваченные каким-то блаженным умиротворением, и не подозреваем, какие испытания готовятся нам за первым же поворотом дороги.

Еще не доезжая до реки, мы издали услышали её шум. А когда подъехали к высокому берегу, перед нами открылась панорама широкой речной долины, где, разлившись на узкие протоки, бурлила по камням Чара. Озеро Леприндо было уже где-то рядом. Это из него вытекали шумные воды реки.

Мы спустились в низину. В центре её находилось болото. Среди зеленых и красноватых моховых кочек

жирно поблескивали Окна ржавой воды. Виктор повел нас в объезд по краю болота, где гуще ароматный багульник и кустарниковая березка. Мы ехали гуськом, один за другим, и кони наши шагали совсем бесшумно по толстому моховому ковру. Вдруг я увидел, что вороной, на котором впереди ехал Виктор, словно осел на задние ноги, и тотчас передние его тоже глубоко ушли в зыбучую почву. Проводник едва успел спрыгнуть с седла. Почти одновременно увязли в болоте ещё две лошади с вьюками.

Испуганные животные начали судорожно биться в грязи. Но чем сильнее они пытались вырваться из трясины, тем сильнее в нее погружались. — Срывай вьюки! — закричал Виктор. Мы с Сашей мгновенно скатились со своих лошадей и бросились резать ножами веревки. Потом потянули вьючные мешки. Под тяжестью груза ноги наши проваливались в болото по колено, но мы ложились и ползли и, помогая друг другу, волокли вьюки на берег.

В считанные секунды лошади были освобождены от поклажи. Мы с Сашей схватили вороного за узду и что было сил принялись тянуть. Виктор колотил его палкой по крупу. Бедный конь мотал головой, дергался, пытаясь вырвать ноги из липкой, засасывающей грязи. И снова мы тянули за узду, и все трое громко, с отчаянием кричали. Сильно рванувшись раза два, животное освободилось от страшных объятий зыбуна, и мы отвели его на берег.

Так же были спасены и две другие лошади. Они теперь стояли на сухом бугре под соснами, дрожали, широко раздувая ноздри, и часто поводили измазанными грязью, мокрыми боками.

Только через час мы смогли снова двинуться в путь. Вскоре между деревьями блеснула водная гладь озера. Мы вышли к просторному деревянному дому, расположенному на самом берегу. Это была метеорологическая станция. Нас очень гостеприимно встретил весь её небольшой коллектив во главе с начальником Николаем Утюжниковым. По рации его уже предупредили о том, что мы приедем.

— Нашу форель хотите снимать? — улыбаясь спросил Утюжников.

— Да, хотели бы. Вы можете её нам показать?

— Сигов могу предложить хоть бочку!

— На закуску-это неплохо, ну а для съемки нам важно ту, что у вас называют форелью.

— К сожалению, она здесь редко ловится.

— А вы знаете, как правильно называется эта рыба? — спросил я.

— По-эвенкийски её называют даватчаном, ихтиологи, которые работали здесь, на Леприндо, определили, что это разновидность гольца, но они называют её также-даватчаном. Вам надо ехать на перешеек, к Малому Леприндо, там её чаще добывают. Завтра туда пойдет моторная лодка, — Утюжников показал на стоящего рядом паренька, — вот один из рыбаков-Толя Верхозин.

— Ну, как у вас дела с даватчаном? — спрашиваю я Толю.

— Ловится, но мало. Больше сиги. — Опять сиги!..

...Рано утром, как только солнце вышло из-за гор, мы на моторке отправились к перешейку между Малым и Большим Леприндо. Кони нам пока не нужны, и Виктор остался с ними на метеостанции.

Озеро в это утро было неспокойным, волны захлестывали лодку. Потребовалось несколько часов, чтобы проплыть от конца до конца, с востока на запад, все бурное двенадцатикилометровое Большое Леприндо.

Когда мы зашли за песчаную косу, перед перешейком, волнение сразу прекратилось. Это была очень приятная перемена. Саша воспрянул духом и даже вынул фотоаппарат: — Живописное местечко!

Кодар здесь вплотную подходил к берегу, спускаясь к нему крутыми склонами. Вдали, в узкой щели между скал, виднелся водопад. На перешейке, отделяющем Большое Леприндо от Малого, белела палатка, рядом с ней стоял навес. На кольях сушились сети, возле них копошился человек.

Выключен мотор, и в наступающей, ещё непривычной, а потому оглушающей тишине наша лодка мягко наползла носом на отлогий песчаный берег. Мы прибыли к пункту назначения. К нам тотчас подошел средних лет мужчина. Знакомимся. Это Николай Тимофеевич

Черепанов. На мой первый вопрос — "Как даватчан?" — он отвечает:

— Маловато. Для вашей съемки думаем сделать заставок.

— Откуда вы знаете о нас?

— Слыхал... И о беде на Сулуматском пороге слыхал. С Николаем-то мы были знакомые.

— Да, вот так погиб человек...

— Мотор подвел. У нас ведь такой же. Знаю. Мучение с ним!

Николай Тимофеевич и Толя ловили рыбу для чарского райпо. У них было около двух десятков сетей. В основном попадались сиги. Тут же на берегу потрошили их и засаливали. Даватчан солили в отдельных бочонках. Зимой по зимнику санями повезут они заготовленную рыбу в Чару.

Мы решили пробыть на перешейке несколько дней. В узкой протоке между озерами была устроена запруда. В общем, все было сделано как нужно, но проходили дни, а даватчан не появлялся.

Пока что мы занимались съемкой осенних пейзажей. Тайга утопала в золоте осенних лиственниц. На рябинах пламенели крупные грозди. Кустики голубики клонились под тяжестью переспелых ягод. На голубом небе с легкими облачками сияло ясное солнце, оно не по-осеннему пригревало тайгу. Тихая гладь озера, как в зеркале, отражала заснеженный Кодар. На горизонте тянулась голубоватая цепочка Южно-Муйского хребта.

Однажды, после очередного похода в окрестные горы, мы возвращались на свой перешеек. Спутники мои направились прямо к палаткам, а я решил заглянуть к протоке. Еще не доходя до заставка нескольких метров, я заметил, что там происходит что-то необычное. Я подошел ближе. Перед запрудой, выставив из воды массивные спинные плавники, ходили крупные рыбы. Их было много. Они искали проход и плавали то туда, то сюда по протоке со спокойным достоинством. Изредка слышен был плеск от властных движений их мощного хвоста. Несомненно, это был даватчан.

Я побежал к палаткам, сообщил своим товарищам о появлении рыбы. Вскоре мы все крались с киноаппаратом к заставку. Стараясь остаться незамеченными, ползком приблизились к берегу.

Рыбу отлично видно сквозь прозрачную воду. Брюхо у нее красное, концы плавников — молочно-белые. Может быть, это только брачный наряд?

Лениво работая хвостами, красавцы даватчаны переплывали с одного места на другое, временами ложились на дно и отдыхали. Нам удалось снять некоторых из них крупно, во весь экран.

По словам Чарских жителей, эта рыба встречается также в озерах за Удоканом. В верховьях реки Калар, которая берет начало в этом хребте, находится озеро с названием Даватчан. А неподалеку от Леприндо, километрах в двадцати к югу, есть озеро-Довочан.

Кодар почти вплотную подходит к Малому Леприндо, что делает это озеро более уютным и живописным, чем Большое.

При помощи шестов мы прошли на лодке по протоке в Малое Леприндо и поплыли вдоль берега в его дальний юго-западный конец. Причалили у старой рыбацкой стоянки. Когда мы закончили сооружение навеса, натянули тент, разожгли костер, уже стемнело, и на небе начали свою вечернюю игру мерцающие звезды. Мы ели лепешки с малосольными сигами, пили крепчайший чай и слушали разные истории про изюбров и медведей. Истории рассказывал Николай Тимофеевич. Вдруг с озера донеслись таинственные всплески, потом ещё и ещё . — Что это? — спросил я.

— Даватчан играет, — ответил Николай Тимофеевич и раздумчиво добавил: — Есть этой рыбки здесь немного. А я знаю одно местечко, где её куда поболее. Только высоко это, в горах...

— Где же это, если не секрет?

— Мы как-то с мужиками сразу после войны ходили по речке Талой (есть у нас тут такая), в самые её верховья. Там, за перевалом (к слову сказать-трудненький леревальчик), располагаются два длинных озера, из которых ручей падает в речку Култушную — приток Орона. Ловили мы, стало быть, эту рыбу в тех озерах. Она там намного крупнее, чем в Леприндо. Старики эвенки говорили, что в старину зимой на этих озерах в сети попадались рыбины до двадцати килограммов весом.

— А отсюда можно дойти до тех озер?

— Можно. Не так уж далеко. Только ведь трудненько! Да и не теперь-теперь в горах вот-вот снежок должен грянуть. К тем озерам надо идти, конечно, летом.

Николай Тимофеевич сладко зевнул, подбросил дров в костер и стал забираться в спальный мешок.

— Можно и соснуть малость. Утром рано надо смотреть сети.

Я засыпал в чудесной убаюкивающей многошумной тишине тайги. В костре тихонько пели сырые лесины, постреливали сучья. Долго ли спал, не знаю, по когда открыл глаза, надо мною в небе холодно сверкал серпик луны, озеро тонуло в сиреневой тьме, а на востоке, над горами, — нет, не виделось, скорее предчувствовалось уже легкое просветление.

Я не мог заснуть. Предрассветные часы всегда полны неизъяснимой прелести, особенно в горной тайге.

По озеру потянулся туман. Над лагерем с шумом пролетел рябчик. Послышался легкий плеск воды. Я повернул голову-и по моему телу пробежали мурашки. Вдали, на берегу, сквозь голубоватый туман четко вырисовывался силуэт крупного животного с ветвистыми рогами. Оно осторожно входило в воду.

Я затаил дыхание, сжался в мешке, боясь неосторожным движением спугнуть его. Кто это? Лось? Дикий северный олень или изюбр?

Животное пило воду. Потом оно подняло голову, прислушалось. По гордо выпяченной груди с мохнатым жабо и высоко поднятой шее я узнал изюбра. Красавец олень, очевидно, не чуял нашего стана: легкий ветерок дул в нашу сторону.

Еще несколько секунд длилось захватывающее зрелище. Напившись вдоволь, изюбр стал заходить в зеркально тихую гладь озера. Он совсем погрузился в воду и поплыл к противоположному берегу. Над водой торчала только голова с громадными рогами. Уплывая, зверь постепенно исчезал в тумане.

Стало светать. Туман на озере пришел в движение и приобрел чуть розоватый оттенок. Вершины далеких снежных гор окрасились в малиновый цвет-они первыми увидели солнце. Наконец ясные солнечные лучи пронизали туман, позолотили его и погнали с озера.

Наступил новый день. И хотя ни нам, ни рыбакам он не принес серьезной удачи, .все равно он был великолепен и торжествен — этот ясный осенний день в горной тайге.

Следующая ночь выдалась ненастной. Ветер низко гнал рваные сизые тучи через наш рыбачий стан, трепал крышу палатки. Иногда на брезент обрушивался проливной дождь. Внезапно он сменялся снегом. Ночь гудела скрытой тревогой. Мы не спали, прислушиваясь к завываниям ветра, когда над палаткой раздались неясные странные звуки. Они шли откуда-то сверху, с недоброго, хмурого неба. — Что это?

— Тише! — попросил Толя Верхозин. — Тише! А потом он сказал радостно: — Это гуси!

Мы выскочили наружу. В просветы между всклокоченными облаками проглядывали звезды, и казалось оттуда, от этих фосфоресцирующих точек доносится отчетливый гогот невидимых в темноте гусиных стай. Они летели на запад. Странно: птица предпочла ночной перелет, рискуя разбиться в темноте о невидимые препятствия.

А утро опять было тихим и безоблачным. Горы сияли от выпавшего за ночь снега, он лежал по склонам розоватый, голубоватый, зеленоватый, и нигде он не казался белым.

В этот же день рыбаки перевезли нас на метеостанцию. Виктор Курчатов выбежал встречать на берег. Он смеялся и грозил кулаком-вместо трех дней мы задержались на шесть. Возвращались в Чару прежней дорогой. В зимовье Полтора Мошенника остановились переночевать. На следующий день Наум Ильич обещал сводить на глухариные места. Наконец-то сбудется моя заветная давнишняя мечта-снять на кинопленку глухаря. Но, оказывается, я радовался рано. Утром Виктор разбудил нас возгласом: — Братцы, зима! Зима!

Все было в снегу. В тайге стояла непривычная тишина, словно природа оцепенела от неожиданно наступившего холода. Толстые снежные подушки лежали на поваленных стволах, на сучьях, с каждой веточки свисали снежные гроздья, рыхлые и пушистые. Временами они срывались на землю, рассыпаясь в мелкую белую пыль. Окружив стог сена, понуро дремали занесенные снегом кони. С неба очень медленно спускались крупные хлопья.

— Надо скорее уходить, — сказал Виктор. — Завалит снегом тайгу-не пройдешь на конях.

— Да и я за компанию подамся с вами в Чару, — сказал Наум Ильич, — куплю что надо, пережду слякоть, а как приморозит болота, вернусь по крепкому снегу.

Мы с Сашей слушали этот разговор и грустно молчали. Неожиданная зима расстроила наши планы, лишала нас осенней охоты с киноаппаратом. В теплые солнечные дни мы рассчитывали встретить в тайге всевозможную дичь. Виктор обещал по пути свернуть к реке Ингамакиту, в предгорья Удокана, для охоты на изюбров, Наум Ильич хотел показать глухариные места... Но этот снег, который валит и валит невозмутимыми, ленивыми хлопьями, все разрушил.

Подавляя горестные вздохи, мы вьючим животных и отправляемся. Впереди вдвоем на одном коне сидят Виктор и Наум Ильич. Тащенко показывает кратчайшую дорогу.

Мы медленно едем через болотистую тайгу. Ноги коней утопают в снегу. Под ним хлюпает вода. Тонкие березки согнулись под тяжестью снега. Иногда снежные валики с глухим ударом падают на землю, обдавая нас снежной пылью. С неба не перестают сыпаться белые хлопья. Коченеют руки. От тающего снега намокла одежда. Холодно. В полдень выглянуло солнце.

Тайга стала ещё нарядней. Она засияла, заискрилась. Теперь то справа, то слева все чаще раздается приглушенный стук падающих с деревьев снежных комьев.

Когда мы вышли к Верхнему Сакукану, снегу вокруг уже было очень мало, а ближе к Чарским пескам он и вовсе исчез, словно и не выпадал там. Я кричу Науму Ильичу: — Почему снега здесь нету?

— Как же! Мы спустились с гор в долину! Там снег, а здесь ему ещё рано!

Я удивляюсь: неужели здесь снег и не выпадал? Какая разница в климате на совсем небольшом расстоянии.

— Не верите? — улыбается Наум Ильич.

— А вот приедем в Чару и спросите — был ли снег?

В темноте, в поздние часы добрались до села. Навстречу нам по улице шел сгорбленный старичок. Саша спросил его: — Дедушка, был ли в Чаре снег? — Бог с вами! Рановато ему быть-то.

НА ГОРНОМ ВИТИМЕ

Я никогда не знал большой реки. Только родную Москву-реку, но пусть не обижается старушка, а далеко синице до ястреба! Витим действительно грозная река.

В. Кальянов

Могучая сибирская река Витим пересекает Северное Забайкалье. На пути её природа поставила естественные преграды-высокие горы. Преодолев одну из них-Южно-Муйский хребет, — Витим попадает в Муйско-Куандинскую котловину и широко разливается в ней. Перед следующей преградой-Северо-Муйским хребтом-река резко изгибается к западу, а потом, также резко повернув к северу, устремляется в так называемое "горлышко" или "трубу".

Здесь Витим пересекает высокие горы Северо-Муйского хребта. Долина его представляет глубокое ущелье. Крутые, нередко почти отвесные склоны ущелья поднимаются над рекой местами на шестьсот семьсот метров. Далеко по узкой речной долине разносится рев и клокотание. Это шумит Парамский порог-гроза витимских сплавщиков. Немало человеческих душ поглотил он в своих вспененных, безумно пляшущих валах.

Перед Парамским порогом на берегу большого и спокойного улова притулилось Парамское зимовье. Это небольшой поселок, названный по речке Параме, поблизости впадающей в Витим.

С началом осени в улове ежегодно скапливаются караваны барж и плотов с лесом, сеном и другими грузами.

Команды буксирных катеров с нетерпением ждут спада воды в реке. Сплавщики поговаривают о каком-то "проводнике" — камне, скрытом в воде перед порогом: чуть покажется камень на поверхности-значит, плыть через порог можно. Примета надежная-ей пользуются уже много лет.

И в нынешнюю навигацию который уже день следили за "проводником", но камень не показывался из воды. Начальник лесоучастка К. А. Разумовский нервничает: надобно в кратчайшие сроки переправить грузы в Бодайбо и перевезти пассажиров в Амалык. Все, кто оказался волею судьбы в эти дни в Параме, — все с нетерпением смотрят на темные холодные воды Витима.

Наконец наступил долгожданный день — "проводник" показался из воды. Сплавщики при встрече приветствуют друг друга словами: "Открылся порог!"

Навигацию начинают опытные капитаны — братья Сухановы. Сыновья потомственного сплавщика, они сами стали мастерами сплавного дела. А позже обучились капитанскому искусству-начали водить буксирные катера. Иван Феоктистович Суханов и его младший брат Степан уже много раз проходили всю реку от Муйской котловины до Бодайбо.

Однако только недавно, с лета 1958 года, Сухановы решились катерами перетаскивать плоты и баржи через Парамский порог. До этого один брат работал вверху — буксировал плоты и баржи к Парамскому зимовью. Отсюда их вручную сплавляли через порог. Второй брат под порогом принимал караван и тянул его по Витиму до Бодайбо. Первые попытки были робки и осторожны. Для того чтобы изучить будущую "дорожку" катера через клокочущий порог, нужно было запомнить в нем каждый камень, каждую струю.

С 1959 года Парамский порог окончательно освоен братьями Сухановыми. Теперь команда одного их катера

справляется с тем, что до этого при самосплаве делало сорок человек.

Сегодня открывает навигацию Степан Суханов. Первым рейсом до Амалыка он тянет связку леса в четыре единицы-триста двадцать кубометров. Брат Иван ведет следующую связку.

Нам очень хочется поплыть с Иваном, заснять проводку каравана через знаменитый порог. Но сплавщики неодобрительно качают головами: — Не лезьте на рожон. Снимайте лучше с берега! Нам ничего нс оставалось, как послушаться этого совета. Один из работников участка, Александр Елканов, подвез нас на лодке к порогу.

Это, пожалуй, самое живописное место на Витиме. Недаром сюда тянутся художники. Метрах в ста повыше порога на лесистом островке стоит большой шалаш. На нем прикреплено несколько этюдов, написанных маслом, изображающих порог при разном освещении, с разных точек. Прямо у входа в шалаш висит вывеска:

"Творческая дача читинских художников Еремеева Н. и Отрадных Е. Вход медведям строго воспрещен, Рыбакам — добро пожаловать!"

Вблизи шалаша красивое озеро со скалой, а за небольшим леском шумит Парамский порог.

Вдруг, заглушая его гудящие и бурлящие звуки, воздух прорезала горластая сирена катера. Мы бросились от шалаша к берегу. Иван Суханов вел очередной караван. Катер, как щепку, кидало из стороны в сторону. За ним вихляющей цепочкой со страшной скоростью неслись плоты, груженные сеном.

Возле скалы "Кронштадт" на катер один за другим начали накатываться крупные водяные валы. Судно совсем зарылось носом в воду. Волны захлестывали катер, но он выныривал, взлетал на гибкую спину очередного вала, соскальзывал с нее и опять врезался носом в кипящую воду.

Через несколько секунд караван с сеном выплыл уже на спокойный плес.

Какой нужно обладать сноровкой, каким самообладанием, чтобы одолеть эту стихию воды и камня! Ах, как нам с Сашей хотелось снять порог с катера!..

Следующим утром к нам в избу вбежал Елканов.

— Друзья, кончай ночевать! Пора вставать!

— Чай пить будем, — охотно отозвался Саша.

— Нет! За ужином позавтракаем. Вы же через порог на катере хотели? Ну вот — поехали!

На реке гудел сиреной Иван Суханов. Едва мы успели одеться и взбежать на палубу его катера, как тот отчалил.

Утреннее солнце уже позолотило вершины гор и уже очищало от тумана ущелье Парамского порога. Впереди показались первые барашки. Вплываем в самое "горлышко", и сразу катер куда-то бросило, рвануло в бок, вверх, потом толкнуло вниз. Вокруг все кипит, бурлит, пенится и зловеще гудит.

Я оглядываюсь на огромный плот, который мы влечем на тросе за собой. У него шевелится каждое бревно. Сплавщик беспокойно озирается. Вот уже наш караван несется мимо зловещей скалы "Кронштадт". Катер высоко подпрыгивает, а потом, падая, с грохотом ударяется о воду, вздымая густое облако водяной пыли. Плотно сжав челюсти, Иван Суханов внимательно смотрит вперед. Уверенными резкими движениями он быстро вращает штурвал то в одну, то в другую сторону.

Неожиданно качка прекратилась. Катер выходит на плес. Воцаряется непривычная тишина. Порог позади.

И люди на катере, до этого молчавшие, сразу заговорили, послышались шутки. Каждый считал своим долгом сказать Суханову:

— Поздравляем, Иван Феоктистович, с благополучным проходом.

Суханов коротко кивает головой, спасибо, дескать, друзья, но и вас надо поздравить.

В трюме хлопочет его жена Агафья Евграфовна. "Кормилица Ганя", как зовут её на катере.

— Мужичонки! — кричит она теперь снизу. — Айда обедать!

Пока проходили порог, она успела приготовить еду для команды: не любит она смотреть на "страсти порожные".

Иван Суханов передает штурвал своему помощнику, а остальных приглашает к обеду. В трюме уже накрыт стол, дымятся паром ароматные котлеты из мяса изюбра, на тарелках лежат малосольные сиги и поджаренные ленки. Команда ест весело, с аппетитом, да и мы стараемся не отставать. Караван спокойно плывет по Витиму.

После "катания" по Парамскому порогу мы с Сашей на лодке были доставлены в село Барголино, откуда собирались перебраться в Мую. Пользуясь теплой и сухой погодой, жители села трудились на огородах. Все выше становились белые пирамиды капустных кочанов и темные штабеля мешков с картошкой.

— Подождите немного, — сказал заботливо опекавший нас Елканов, — скоро из Муи приедет на грузовике Мелещенко за рабочими, он и увезет вас.

— Мелещенко Толя?

  — Он самый. — Так мы же знакомы с ним!

— Тем лучше! А пока посидим в моей избе. Елканов ввел нас в свой добротный дом, где было посибирски просторно и во всем чувствовалась рука радивых хозяев.

— Чем вас угощать? Молочка хотите? Чайку поставить? — спрашивал хозяин.

— Спасибо. Ничего не надо. Мы только что ели.

— Нет, так не полагается.

Он вышел в сени и вернулся с тарелкой в руках. — От этого отказаться вы права не имеете. Это гордость Муи!

На тарелке лежали оранжевые с зелеными прожилками помидоры.

— В Чаре ни огурцы, ни помидоры не растут, а здесь-вот созревают! — с гордостью сказал Елканов и поставил угощение на стол.

Мы с удовольствием отведали свежих, сочных помидоров, которых не пробовали с Москвы. За окном послышался шум автомобильного мотора. " — Мелещенко приехал!

Мы выбежали из избы. Около одного из домов тарахтел старый, изрядно уже помятый грузовичок. У открытой дверцы кабины стоял Толя Мелещенко, с которым мы познакомились на чарском Горячем источнике.

— Вы ещё здесь? Вот здорово! — увидев нас, крикнул Толя. — Мы держим слово! На Парамском пороге уже побывали!

— Уже успели?! Мастера! А теперь куда? — К вам, в Мую. — А дальше? — К Сиваку! Ты же обещал? — Обязательно сплаваем!

Через полчаса Мелещенко вез нас в Мую. Село расположено в центре широкой Муйско-Куандинской котловины, среди лугов и тайги; деревянные сибирские избы красуются на фоне альпийского пейзажа.

Мы проехали большой сосновый бор, который краем примыкает к Муе. Анатолий остановил грузовик возле большого дома в центре села. На крыльце стояла женщина, маленькая и совсем уж немолодая. — Мать! Гостей привез.

Его категорическое заявление несколько смутило нас. Мы было хотели извиниться, что-то возразить, но Анатолий, опередив, добавил: — Это мои знакомые из Москвы.

— Хорошим гостям мы всегда рады, — просто сказала мать и пригласила в дом.

Нам навстречу из избы вышел высокий, крепкого сложения пожилой мужчина. — Знакомьтесь — мой батя, — сказал Толя. Мы познакомились.

— Так ты, Варя, давай собери нам стол, — обратился хозяин к своей маленькой жене.

Нас смутил такой оборот дела с машины и сразу за стол. Но Варвара Максимовна загремела кастрюлями, засуетилась вокруг плиты и вскоре чего только не было на столе: малосольные сиги, соленые рыжики и грузди, вареное косулье мясо, жареные ленки, копченый таймень и хмельная черемуховая бражка. Все только сибирское.

Мы сидели в кругу семьи Мелещенко, словно близкие родственники. А семья-то немалая: четыре взрослых дочери с мужьями, взрослый сын с женой. Двенадцать внучат! Михаила Моисеевича знают по всей Бурятии как отличного специалиста по пушнине. Он давно уже возглавляет Муйский пушной заготовительный пункт.

— Какие же впечатления увозите о нашей забайкальской природе? — спросил Михаил Моисеевич.

— Да что говорить, природа у вас замечательная! Впечатлений много и главное не только в голове, но и в коробках. — Это как же?! — На кинопленке.

— А!.. Ну, это совсем хорошо. Значит, народ увидит на экране нашу природу? Хорошее дело делаете! Мы вот со старухой всю жизнь здесь прожили и не жалеем. Правда, Варя!

— Правда, правда, Миша. Ты угощай гостей-то, не заговаривай зубы.

— С каких же времен вы живете здесь? — спросил я Михаила Моисеевича.

— Еще и села не было, стоял хутор одного богатея. До революции, значит... Работал я тогда сплавщиком на Витиме. От Романовки сплавляли грузы в Бодайбо.

— В Романовкето мы с ним и увиделись в первый раз-то, — вставила Варвара Максимовна.

Михаил Моисеевич улыбнулся и согласно кивнул головой.

— Украл ведь он меня у родителей, — продолжала старушка, весело поглядывая на нас прищуренными и совсем по-молодому живыми глазами.

— То есть как это украл? — спросил я.

— Взял и увез — вот так и украл!

— Ну-ка, ну-ка расскажите!

И Варвара Максимовна, не чинясь, с улыбкой охотно рассказала нам о том, как её украл Михаил Моисеевич.

Жила она в верховьях Витима, в большом селе Романовке. Молода была совсем, лет семнадцать, а приглянулся ей высокий и веселый сплавщик Мелега, как звали его товарищи. Нравился он ей удалью и силой. Любовь была взаимной, но воспротивились родственники Варвары Максимовны. Почему они невзлюбили удалого сплавщика, она и до сих пор не знает.

За Варей следили, стерегли её , никуда не пускали. Особенно строг был дядя: "Убью, Варька, если увижу вас вдвоем!" — грозил он ей. Горькая жизнь наступила для девушки.

Нелегко было и Михаилу Моисеевичу: полюбил он Варю, уж не мог и дня без нее прожить. Сильно тосковал парень и решился на отчаянное дело. Подговорил своих дружков, раздобыл лодку. "Приходи, Варя, завтра рано утром на берег, буду ждать", — шепнул он ей однажды.

Только чуть посветлело, тихонько, крадучись вышла Варя из дому. На берегу ждали трое, среди них и Мелега. Сели все в лодку. "Навались на весла, ребята!" — сказал Михаил друзьям, и понесся челнок вниз по Витиму. Куда? Варя ничего не спрашивала, она готова была с Мелегой хоть на край света.

Когда дядя узнал про бегство девушки, он сел на коня, прихватил ружьё и пустился в погоню по берегу Витима. И настиг беглецов. Долго, верст пятнадцать ехал берегом за лодкой, кричал, угрожал открыть стрельбу, сулил Мелеге жестокую расправу, но так и отстал ни с чем. Размахивая ружьё м, он кричал с берега: "Порешу я тебя, Мелега, падло!"

Витимбатюшка уносил влюбленных все дальше и дальше от Романовки. Опасаясь погони, они плыли до тех пор, пока хватило запасенных продуктов. На ночевку останавливались только на глухих берегах, вдали от деревень, которых и без того по Витиму было мало.

Через неделю доплыли до Калкана, нанялись на работу к богатому крестьянину. Кое-как перебились несколько дней, запаслись продуктами и поплыли дальше. Так же батрачили в Бамбуйке, в Многообещающей Косе и наконец приплыли в Муйскую котловину. В селе Догопчан нанялись к кулаку, который снабжал картофелем Бодайбо...

Давно это было, да и нелегко складывалось начало жизни для Варвары Максимовны, а вспоминает она все с удовольствием.

— И не жалеете, что украл вас Михаил Моисеевич? — спросил я в шутку.

Варвара Максимовна согнала улыбку, приосанилась и сказала серьезно, значительно:

— Нет, не пожалуюсь. За всю жизнь он меня никогда ни в чем не обидел!

Мы с Сашей откровенно любовались героями этой маленькой истории — сейчас уж совсем пожилыми людьми. Как хороши, как красивы они в чистоте и силе своей любви!

После минутного молчания я спросил Михаила Моисеевича:

— Почему же вы избрали для жительства именно Муйскую котловину?

— Так это же по всему Витиму, пожалуй, лучшее место. Сосновые леса, климат неплохой. Вы видели — горы давно в снегах, а в долине все ещё тепло. Так будет, почитай, до конца октября. Чара от нас всего в двухстах пятидесяти километрах, а там в это время не диво на санях ездить.

— Мы там уже попробовали снежку! — Ну вот! А у нас погреетесь ещё недельку. Раньше здесь ячмень сеяли, да забросили почему-то. Созревают огурцы, помидоры, не говоря уже о картошке. Здесь и зверь, и дичь, и рыба есть. Вот пароду здесь маловато, конечно. Сюда людей надо. Только не хапуг и разорителей, иначе от нашей природы ничего не останется, а хороших, хозяйственных людей...

В ребристой каменной стене Южно  Муйского хребта приметно выделяется куполообразная гора Шаман. Высота её 2374 метра. По этой горе местные жители в любое время года безошибочно предсказывают погоду: открылся Шаман-быть хорошим солнечным дням; заволокло гору облаками-жди ненастья. Впрочем, самый купол горы почти всегда, как чалмой, покрыт облаком.

У подножия Шамана, где Витим прорывает Южно-Муйский хребет, бурлит знаменитая Сивакская шивера, или просто Сивак. Это небольшой, но опасный порог. Конечно, по сравнению с грозным Парамским, Сивак, как говорят здесь, — "нистожайшая" шивера. Однако многие поколения витимских сплавщиков испытывали на нем серьезные неприятности. Камни на дне Сивака подрывали, но это не сделало его безопасным. Сивак и Парамский порог остаются до сих пор преградами для движения барж и плотов в горной части Витима.

На двух лодках, привязанных друг к другу бортами, мы плыли вниз по Витиму от этого самого Сивака до речки Койры. Пока не выпал снег, мы с местными охотниками и рыбаками спешили последний раз побывать в осенней тайге. Шаман нам обещал хорошую погоду.

Проплыли устье горной Таксимы, впадающей в Витим справа, недалеко от подножия Шамана. Быстро, с замиранием сердца пронеслись по стремительной Ивановской шивере под отвесными утесами с причудливыми фигурами выветривания на вершинах. Здесь Южно-Муйский хребет, в последний раз сжав русло Витима, выпустил его в просторную Муйско-Куандинскую котловину. И Витим сразу раздался вширь, успокоился, стал тихий, полноводный.

Проплыли мимо деревушки в два дома-Спицино. Немного ниже по течению показалось село Догопчан, где родители Анатолия начинали свою совместную жизнь.

Ближе к устью Муи, где Витим разлился ещё шире, сидящий у мотора Толя что-то приметил впереди. Чтобы лучше видеть, он встал на корме во весь рост:

— Однако, братцы, кто-то плывет через Витим. Не сохатый ли?.. Генка, приготовь карабин!

Все, кто сидел в лодках, потянулись к ружьям. И я приготовил свое "ружье" с тремя объективами. Сразу прекратились разговоры.

Толя сбавил обороты мотора. Лодки медленно приближались к темному пятну, плывущему через Витим.

— Отставить ружья! Это косуля, — скомандовал Анатолий и, повернувшись ко мне, сказал: — Мы будем ловить её , а вы снимайте.

Уже можно было различить торчащую над водой маленькую красивую голову с ветвистыми рожками. Она быстро резала темную воду реки. Теперь увидели её и собаки и стали отчаянно лаять.

Мелещенко направил лодку наперерез животному. Генка уже примостился на носу с веревками. Я стою тут же с кинокамерой на изготовке. — Вяжи!

Генка быстро накинул веревку на рога и туго завязал узел. Косуля мотнула своей головкой раз  другой, ещё быстрее заработала в воде копытцами и поплыла вниз по течению.

Веревка натянулась, и две тяжелые лодки с людьми поплыли, буксируемые небольшой козочкой. Анатолий распорядился: — Братцы, берем козу на борт!

Подтянули косулю к лодке, несколько рук схватило её за рога. Силясь вырваться, она замотала головой, начала биться, лодка накренилась и хорошо черпнула витимской водички. Генка не устоял на ногах и чуть не свалился за борт. На лицах у всех появился испуг.

— Эй, вы! Аккуратней! Потонем! — кричал Мелещенко.

Бьющуюся козу все-таки втащили в лодку и крепко опутали веревками.

В устье Койры причалили к берегу. Измученное животное связанным лежало на дне и ожидало своей участи, но видно, козочка эта родилась под счастливой звездой. Решено было отпустить зверя на волю, а момент освобождения заснять на кинопленку: — Пусть живет! Она же теперь кинозвездой будет! Мы выбрали живописное место в березняке, снесли туда козу. Собак предусмотрительно привязали.

Когда все было готово для съемки, Генка развязал веревки. Косуля некоторое время лежала на земле, словно не веря ещё тому, что свободна. Потом вскочила на ноги, постояла секунду и пустилась наутек. Ей вслед понеслись свистки, улюлюканье. Толя смеялся и кричал: — Не попадайся больше!

А кто-то, не то в шутку, не то всерьез, сокрушение заметил:

— Эх вы, отпустили полбочки мяса! Собаки охрипли от лая и рвались за косулей.

Я откинул полог палатки — на меня дохнуло холодом и ослепил яркий свет. Крупными хлопьями падал снег.

— Все-таки настиг нас и здесь снежок, — проговорил Саша, ежась в спальном мешке.

— Да ему вроде бы и пора, — сказал один из охотников — Федор Тимофеевич. — Этот ещё стает, — заметил Толя. Мы лежали в спальных мешках и через треугольник открытой палатки любовались тайгой. Каждое дерево, каждый кустик были причудливо и необыкновенно красиво задрапированы снегом. Стояла особая, "снежная" тишина.

Вдруг послышался шум крыльев, и прямо перед палаткой на дерево сели два рябчика. Не обращая на нас внимания, они расхаживали по веткам и что-то клевали. Я знаком предупредил товарищей, чтобы они не двигались, и, не вылезая из мешка, осторожно достал кинокамеру, "приложился" и начал съемку. Услыхав шум аппарата, рябчики насторожились, посмотрели в сторону палатки, один из них тревожно свистнул, словно скомандовал: "Следуй за мной!" и перелетел через речку Койру. За ним последовал и другой.

— А хорошее это дело, — сказал Федор Тимофеевич, — показывая на кинокамеру. — Каких только картинок не подловишь им в тайге! И главное — настоящая охота, а без ружья.

Мне было приятно, что бывалый таежник сразу понял и оценил киноохоту-мое любимое занятие.

— Главное в том, что рябчики остались живыми, улетели, а их портреты-на кинопленке. Теперь любой человек, который никогда не видел их в лесу, может посмотреть на экране.

— Одним словом, вы совсем не опасный для дичи промысловик, — сказал посмеиваясь Толя.

Федор Тимофеевич стал вылезать из спального мешка:

— Теперь такая охота ой как нужна: уж слишком много развелось нашего брата, бедному зверю трудно стало — стреляют кому не лень. Свертывая спальный мешок, он продолжал: — Старики рассказывают: раньше по Муйской котловине косули табунами ходили, а теперь ищи-свищи! Придержать бы стрелков надо...

От наших разговоров проснулись все остальные охотники. Неспешно переговариваясь, стали собираться на промысел. Я сказал, что пойду снимать рябчиков.

— Поеду-ка и я с вами, — предложил Федор Тимофеевич. — Покажу вам места, может, глухарей встретим.

— Изменяешь нашей компании, Тимофеевич! — шутливо упрекнул Генка.

Койра-ничем не примечательная, унылая речушка с почти непроходимыми лесными зарослями по берегам. Иногда к ней подступают обширные луговые поляны. Трава на этих полянах стоит выше человеческого роста.

Летом на Койре, как нигде, лютует гнус. Места сырые, неприветливые, однако славятся у охотников: здесь много косуль, лосей и всевозможной дичи. В самой Койре обильно развелась ондатра. А повыше, ближе к горам Южно  Муйского хребта, откуда вытекает Койра, говорят, много изюбров.

Федор Тимофеевич повез нас вверх по Койре. Плыть по этой речке можно только на шестах. Вскоре, однако, путь нам преградил завал. Помучившись, мы переволокли через него лодку и прошли по реке ещё километра четыре. Но дальше нас не пустило большое скопление

стволов, и мы вынуждены были выбраться на берег, в тайгу.

— Ничего, по-охотничаем и здесь-места рябчинные, — утешил Федор Тимофеевич.

Снег немного подтаял, уплотнился, и по нему теперь легко идти. Вскоре мы забрались в непролазную чащу, где рос густой кустарник с тонкими красными прутьями. "Краснуха" — называют его сибиряки. Кое-где встречались кусты "даурского винограда" с синими ягодами.

Вдруг послышался шум крыльев, и в пяти метрах от нас уселся на куст рябчик. Не успел я поднять аппарат, как птица заметила меня и улетела в глубину леса.

Ну погоди же ты! Я вынимаю из кармана тоненькую металлическую трубочку-манок, начинаю свистеть, подражая рябчикам. И сразу кто-то откликнулся. Мы замерли под прикрытием небольшой худосочной сосенки. По снегу прямо на нас бежал рябчик, временами он останавливался и свистел. Увидел людей, вспорхнул на дерево, а потом и вовсе улетел.

Но теперь уже с разных сторон слышался свист. Слетались рябчики. Несколько птиц бежало в нашу сторону по земле. Увидев нас, все, как один, взлетели на деревья. Спустя минуту они принялись преспокойно что-то клевать на ветках.

— Как воробьи... — шепчет Саша.

— Дааа, не всегда такое увидишь, — соглашается шепотом Федор Тимофеевич.

Я и сам удивлен был прямо-таки магической силе манка. Мы засняли много хороших кадров. Счетчик на кассете показывал "50" — пятьдесят метров пленки: наша киноохота на рябчиков была вполне добытчивой.

На возвратном пути к охотничьему лагерю в устье Койры мы услышали звуки, похожие на гусиные клики — высоко над Витимом летела длинная цепочка птиц.

— Последние гуси улетают. Скоро зима, — сказал Федор Тимофеевич.

— Смотритека, они летят не на юг! — заметил Саша. Птицы действительно летели на запад.

— Это они на Байкал, наверно, тянут. Не хотят лететь через хребты, выбирают долины рек, чтобы было где отдохнуть и покормиться.

— А бывает ли, что птицы летят не по рекам, а прямо через горы и тайгу? — спросил я.

Федор Тимофеевич ответил не сразу, потом, что-то вспомнив, сказал:

— Есть такая важная у старателей примета, если птицы часто летят над одним и тем же местом, а там безводная тайга, значит, когда-то там обязательно была речка. Речки-то давно нет, заросла лесом её долина, а птицы все продолжают летать над этим местом...

— А почему эта примета важная для старателей? — перебил его Саша.

— Тут вот какое дело: старатели-то приметили это птичье чутье и смекнули: "Ага! Ежели там была речка, значит, там и золотоносный песочек может быть!" И в большинстве случаев эта примета оправдывалась. Мне самому приходилось на таких местах копаться, и золота попадалось не менее, чем в речных долинах. Саша в восторге:

— Вот зависимость: птицы в небе-золото в земле! А вверху, улетая, кричала стая диких гусей. В нашем лагере оживленно: охотники уже вернулись с лугов. Их постигла неудача: видели несколько косуль, да все далеко, и выстрелить не пришлось ни разу.

...Наутро снова валит снег, Койра у берегов покрылась тонкой ледяной пленкой. Распрощавшись с нашими добрыми друзьями, мы с Федором Тимофеевичем возвращаемся в Мую.

Через день и по реке Муе пошла шуга-тонкие большие пластины чистого молодого ледка. Суровая забайкальская зима уже принялась за реки. Мы с Сашей собирались в дорогу, в Москву.

Под крылом самолета одетые снегом зубцы Южно-Муйского хребта, того самого хребта, который мы впервые увидели на горизонте четыре месяца назад.

Мы закончили наше путешествие и увозили четыре тысячи метров отснятой цветной кинопленки. На ней все, что нам удалось увидеть в нелегких походах по рекам и озерам, по тайге и горам Северного Забайкалья. Теперь тысячи кинозрителей смогут увидеть то, что посчастливилось видеть нам. Они смогут совершить кинопутешествие по прекрасной земле Северного Забайкалья-земле, богатства которой ещё только начинают по-настоящему служить людям.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Как это ни странно, но северо-восток Забайкалья был по-настоящему открыт наукой лишь в последние полтора  два десятилетия. В университетских учебниках географии и описаниях природы Читинской области, изданных десять пятнадцать лет назад, вряд ли встретишь упоминание о Кодаре и Удокане, но зато прочтешь, что наиболее мощным хребтом является Яблоневый, что осадков в континентальном Забайкалье выпадает 300 мм, а на высокогорьях господствуют плоские вершины, покрытые сухими горными тундрами, что, несмотря на низкие температуры, ледников здесь вследствие скудости осадков нет и даже не могло быть в прошлом... И все это написано с полной убежденностью!

Планомерно развернувшиеся в Советском Союзе геологические исследования охватили и Северное Забайкалье. Упорный труд читинских, московских, ленинградских и иркутских геологов привел к открытию там месторождений меди, угля и других ценных ископаемых.

Началось изучение условий освоения территории, которая хотя и лежит на широте города Калинина, но по справедливости относится экономистами и географами к районам ближнего севера СССР. Даже первое знакомство показывало, что освоение нового района будет нелегким. Вместе с тем богатейший опыт, уже накопленный советскими учеными, инженерами и хозяйственниками, свидетельствовал-трудности эти преодолимы, только необходимо твердо знать весь комплекс природных условий. Без таких знаний невозможны ни правильная инженерная оценка, ни точный экономический расчет.

Подготовка комплексных географических данных для решения этой задачи развернулась широким фронтом. Она не была простым заполнением граф формуляров и ведомостей. Уже первые шаги привели к нескольким географическим открытиям. Так, работы топографов показали, что в хребте Кодар располагается самая высокая точка всего Забайкалья-вершина, достигающая 3000м, что господствуют здесь остроконечные гребни. Исследованиями геологов и географов был выявлен целый ледниковый район.

Это неожиданное открытие заставило искать ответа на вопрос: как же могут существовать ледники при 300 мм осадков?

Стали изучать снежные поля ледников, зимний снежный покров гор, измерять, наблюдать, рассчитывать... и пришли к выводу, что на больших высотах количество осадков может превышать и 1000 мм.

И снова возник вопрос: откуда столько осадков в глубине материка?

Поиски точных ответов на эти вопросы важны для уточнения наших представлений о движении воздушных масс на материке, а это послужит не только метеорологам для более точных прогнозов погоды, но и для расчетов климатологов, гидрологов, а следовательно, и для гидроэнергетиков.

Фронт исследований становится все шире и шире, открытия большие и малые следуют одно за другим. Иркутские сейсмологи обращают внимание на сильную, но весьма неравномерную сейсмичность-надо подобрать строительные площадки, где опасность землетрясений была бы поменьше. Им также удалось увидеть сравнительно недавно погасшие вулканы.

Якутские мерзлотоведы открыли, что в этом поле вечной мерзлоты существуют талые участки, откуда подземные воды можно получить в любые морозы. Читинские климатологи и гидрологи опровергли бытовавшее ранее представление о том, что зимой здесь до дна промерзают абсолютно все реки.

Так благодаря усилиям мерзлотоведов и гидрологов сможет быть решена одна из самых сложных проблем — зимнее водоснабжение.

Работы московских географов показали, что обилие влаги в высокогорье приводит к вторжению в мир сибирской лиственничной тайги рощ березы шерстистой — передовых отрядов притихоокеанской растительности. Иркутские географы нашли в этом суровом крае новые земли, пригодные для земледелия.

Новые нелегкие маршруты — новые факты; десятки и сотни дней новых расчетов и ювелирной картографической работы-новые гипотезы. Новые жестокие споры... Как далека эта картина от представлений о географии как о складе всегда готовых к употреблению, но мертвых справочных сведений, от представлений о том, что на земле все уже изучено, проинвентаризировано, обследовано, описано и до конца ясно... Изучение северо-востока Забайкалья ещё раз напоминает нам, что путь от незнания к знанию-бесконечен и увлекателен; каждая историческая эпоха имеет и свою эпоху географических открытий!

Пожалуй, именно с этим непрерывным творческим процессом связано то, что север Забайкалья привлекает не только исследователей природы, но и писателей, художников, кинематографистов. Чудесные картины суровой зимней природы Станового нагорья нарисовал Иван Антонович Ефремов-писатель и ученый-палеонтолог, точный наблюдатель и фантаст, один из первых исследователей этого края. Поэму в прозе о природе и людях Удокана и Чары — "Хмель, или навстречу осенним птицам" — создал Всеволод Иванов. В этих местах разворачиваются действия в романе писателя-забайкальца Ильи Лаврова "Встреча с чудом".

Автор книги, которую мы заключаем этой небольшой статьей, Михаил Александрович Заплатин-кинопутешественник и киноохотник. Уже не один видовой фильм снят им для создаваемого советскими кинематографистами "Атласа кинопутешествий". Он пробирался через тунгусскую тайгу, карабкался по уральским и забайкальским осыпям с-увы! — ещё довольно тяжелой и громоздкой киноаппаратурой, с километрами кинопленки, которую надо тщательно беречь от света и от влаги, от слишком большой жары и от сильных морозов. В трудных, а зачастую и небезопасных путешествиях кинооператора в постоянном напряжении держит и сознание того, что завтра будет другой маршрут, а сегодняшнее освещение, сегодняшний яркий эпизод уже не повторятся...

Михаил Александрович — оператор-художник со своим видением природы. В картинах "К ледникам Кодара", "В Чарской долине", "Жозеф Мартэн" (поставленной известным режиссером В. А. Шнейдеровым) он сумел найти неожиданные даже для пас, знающих эти места, точки, чтобы ярче раскрыть неповторимую красоту забайкальских пейзажей. С особой любовью снимает он животных.

М. А. Заплатина волнуют не только пейзажи и животные. Он с увлечением рассказывает и о геологах, оленеводах, о лоцманах Витима-о встречах со многими и весьма различными людьми, людьми, влюбленными в свой суровый край, в свой нелегкий труд, в деятельную, кипучую жизнь.

. Автор рассказал о начале освоения богатейшего, но сурового края, ещё недавно мало кому известного. Теперь, когда читатель встретит в газетах и журналах сообщения об успехах и новых достижениях романтиков-тружеников Северного Забайкалья, для него эти два слова не будут уже только номенклатурой географической карты.

В. ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ, Кандидат географических наук

# 211